6. Глава 5. Дорога, ведущая к свету

Глава 5. Дорога, ведущая к свету

Глава 5

Дорога, ведущая к свету

Как я уже отмечала, в Санкт-Петербурге движение Анонимных Алкоголиков существует около десяти лет, и оно накопило соб­ственный опыт работы с наркозависимыми.

Среди членов Анонимных Наркоманов и Алкоголиков есть наркоманы, которые не употребляют наркотики более четырех лет. Некоторые из них согласились поделиться опытом своего выздоровления и рассказать истории, которые будут приведены ниже.

Болезнь подчас толкает наркомана на ужасные поступки, о них трудно говорить. Я думаю, в жизни каждого человека есть события, о которых не хочется не только рассказывать, а даже вспоминать. Нужно обладать большим мужеством, чтобы честно рассказать о своей жизни, тем более широкому кругу людей.

Мне хочется еще раз выразить глубокую признательность всем, чьи истории опубликованы в этой книге.

Истории, предлагаемые вам,— это доказательство того, что, как бы глубоко человек ни погрузился во тьму, у него всегда есть шанс вернуться на дорогу, ведущую к свету.

История первая

Сегодня... мне не верится, что я мог жить другой жизнью,

жизнью наркомана

С Иваном, одним из моих пациентов, я познакомилась в 1992 году, в то время ему не было еще 18-ти лет. Процесс его выздоровле­ния проходил на моих глазах. Я помню то время, когда он пре­кратил срываться и стал трезвым. Мужество и терпение, прояв­ленные им в тот период, до сих пор вызывают у меня уважение.

Надо сказать, что с пациентами такого возраста работать труднее всего. Как правило, у них нет сильной мотивации отка­заться от наркотиков, тем более что родители зачастую пол­ностью их опекают, и за плечами еще нет тюрем и других много­численных "прелестей", сопровождающих жизнь наркомана.

А самое главное, что они выпадают из жизни совсем еще детьми, поэтому не успевают приобрести то, что называется зре­лостью, которая необходима для формирования установки на трезвость.

Тем не менее среди членов обществ Анонимных Алкоголиков и Наркоманов есть совсем молодые люди, уже долго не употреб­ляющие наркотики после лечения. Я думаю, что история, приве­денная ниже, может обнадежить тех, кому нет еще двадцати, и их близких.

"Родился я в Ленинградской области. Помнить начал себя рано, с детского садика. В целом детство вспоминаю с удоволь­ствием. Лето проводил у бабушки с дедушкой в Карелии, там было весело, была своя компания — вместе ходили на рыбалку, играли, купались. Единственное, что омрачало мое детство, это пьянство отца. Когда он был трезвым, все было хорошо, я по­мню; он меня любил, проводил со мной много времени, вместе ходили на рыбалку, гуляли. Но когда отец напивался, то начи­нал орать, командовать, всегда включал магнитофон на полную громкость с песнями Высоцкого (кстати, я из-за этого до недав­него времени слышать их не мог). В таком состоянии я его боял­ся. Когда отец приходил пьяный, мать обычно меня забирала и мы уходили ночевать к ее подругам. Со временем он стал вы­пивать уже практически каждый день — однажды мы с мамой целых полгода жили у ее подруги.

Когда мне было 10 лет, родители развелись. Самого развода я не помню, меня на это время отправили в пионерский лагерь, оттуда привезли в город уже на новую квартиру. Отец один-два раза в год нас навещал. Я не помню, что при этом чувствовал, но точно знаю: мне не хотелось, чтобы он оставался у нас, я быст­ро привык жить без него.

В школе до 5-го класса я учился хорошо, занимался спортом. Лет в 7 я, посмотрев фильм про десантников, тоже хотел стать сильным и ловким. Когда мне было 10 лет, в школе открылась секция по дзюдо и я стал ее посещать. Мне очень нравился тре­нер, и до сих пор я считаю, что он был настоящим мужчиной: знал свое дело, не орал, говорил доходчиво, любил свою семью. Я его очень уважал. С маминой стороны был жесткий контроль, мне и в голову тогда не приходило, что можно прогуливать уроки или не слушаться ее.

В 5-м классе учиться стало уже сложнее, к тому же я понял, что мама не такая уж и "страшная", можно и прогулять, все равно она ничего не сделает. К 7-му классу я уже вел себя как хотел. Жили мы бедно, я не мог себе позволить купить джинсы, крос­совки, у меня не было магнитофона. Я сильно из-за этого комп­лексовал, напрягал маму, спрашивал: "Почему у других все это есть, а у нас нету?" Она пыталась что-то предпринимать, но по­мимо того, что все эти шмотки стоили денег, в то время это был еще и дефицит, так что у нее плохо получалось.

Я с детских лет был "борцом за справедливость". Еще в 1-м классе жаловался маме на плохих учителей, топал ногами, устра­ивал истерики. Помню, в 5-м классе у нас была классная руково­дительница, которая могла схватить за руку, потрясти. А я был человек грамотный, знал, что детей бить нельзя. Стал всем ка­пать на мозги — учителям, ученикам, родителям. В общем, класс­ную выперли из школы. Я был любитель поспорить с учителями, у меня было "обостренное чувство справедливости". Уже точно не помню, были ли несправедливости, но чувство было. На уро­ках физкультуры я стоял вторым от конца, был маленьким, но был в классе лидером. Когда приходил новичок, ему говори­ли: "Иван у нас самый сильный". Хотя, в основном, это были понты. Я любил кого-нибудь поколотить, был агрессивным, меня бо­ялись. Я чувствовал себя от этого лучше. Я изо всех сил старался выделиться — то красился в огненно-рыжий цвет, то делал себе безумные стрижки. В 7-м классе проколол себе ухо и вставил серьгу, но через неделю вынул, потому что все остальные тоже вставили,— никого не удивишь.

Как я уже говорил, примерно с 5-го класса я начал прогуливать уроки, болтался с друзьями, играл в футбол, хоккей. В 6-м клас­се я стал ходить в кинотеатр по соседству, где собирались моло­дежные тусовки, "грел уши" (слушать разговоры — жарг.), начал курить. С 7-го класса стал выпивать. К выпивке я всегда отно­сился отрицательно — в детстве насмотрелся. Сначала думал, что никогда не буду пить; когда начал выпивать, решил, что ал­коголиком уж точно не буду. Помню, как мы после 7-го класса поехали в ЛТО (лагерь труда и отдыха), пили там водку. Однажды даже не ночевали дома. Нас отпустили в город, но домой мы не поехали, благо родители думали, что мы в лагере. Поехали в Петродворец, бегали ночью по фонтанам, там нас и задержала милиция.

В милиции мне было интересно, мы очень нагло себя вели, чувствовали себя героями. Маме, естественно, что-то наврал.

В Карелию ездить мне стало неинтересно.

Я тогда общался с гопниками — портвейн, драки, ватники. Любимым занятием было гонять "чурок" из ПТУ по соседству. Под этим имелась даже "идеологическая подоплека": у моего приятеля брата пырнули ножом люди из этого ПТУ, а мы — "подрастающее поколение" — как бы мстили. Мне в основном нравился ажиотаж вокруг этого, в самих драках я участвовал редко.

В 7-м же классе со мной произошел случай, который сильно поднял мой авторитет. Я жил в своем доме уже несколько лет, но никого из ребят не знал. Так получилось, что я стал неволь­ным свидетелем убийства — к моему соседу-культуристу приста­ли пьяные, была драка, приехала милиция. Одного из пьяных, за­пихивая в милицейскую машину, уронили, и он, ударившись головой об асфальт, умер. Я все это видел и дал показания в суде. Культуриста отпустили.

Жизнь в семье меня тогда вообще не интересовала. Мама пы­талась как-то устроить свою жизнь. Появился отчим. Я относил­ся к нему с опаской. Мужик он был крутой, у него был свой шо­фер, который заезжал за ним утром на "вольво". Продукты отчим покупал в валютниках, был круто прикинут. Сначала он пытался мне всячески угодить; когда я стал совсем выходить из-под контро­ля — учил меня жизни, пытался контролировать, из-за этого у нас часто возникали конфликты. Потом он спился, но я это уже плохо помню, потому что "торчал" (употреблял наркотики — жарг.).

Мать еще предпринимала попытки что-то изменить. Мне не хотелось менять свою жизнь. И вообще, я не хотел принимать в этом никакого участия.

К концу 8-го класса все стало уже серьезнее, я "бросил пить". Понял, что ничего существеннее пива я потреблять не могу, по­тому что если я пил, то всегда напивался, цель у меня была такая. Мне не очень нравилось конечное состояние — я вырубался, бле­вал. К 8-му классу я перестал общаться с гопниками. Во-первых, потому, что стала распадаться компания, потом появились новые знакомые. Я узнал, что можно зарабатывать деньги самому, за­нимаясь спекуляцией. В голове засела идея наживы денег. Стал спекулировать шмотками, входить в полукриминальный мир. Для спекуляции у меня была своя идеологическая платформа: "жить на одну зарплату — в падлу". Я считал, что кругом одни придурки и лохи. Деньги мне нужны были, чтобы хорошо одеть­ся, купить магнитофон. Мы с приятелями много говорили о за­границе, эти разговоры западали в голову. Я решил твердо, что нужно уезжать в свободную Европу, а еще лучше в Америку; при коммунистах ничего хорошего не будет. В 8-м классе я практи­чески не учился, выезжал на старых знаниях, тем более что учи­теля ко мне хорошо относились.

Недалеко от моего дома было заведение, которое днем работа­ло как закусочная, а вечером как кабак. Там собирались бандиты. Субботу, воскресенье я всегда там бывал. Это был просто бес­платный американский боевик; туда приходили ребята-боксеры, у которых меньше первого взрослого разряда не было, обязатель­но кому-нибудь били морду.

После 8-го класса я поехал на юг, там впервые попробовал анашу, да еще и с собой привез. О наркоманах к тому времени я не только слышал, но и был с ними знаком,— они жили и в моем доме, и везде вокруг.

После юга я решил поступать в мореходное училище. У меня один из родственников плавал, у него весь дом был забит импорт­ной техникой — аудио, видео и т. д. Мне тоже всего этого хоте­лось, и к тому же загранпоездки — это еще и шанс осуществить давнишнюю мечту: там остаться. Поступил я в училище без на­прягов. 1-го сентября взял с собой анаши и пошел учиться, а там — казарма. Система была такая: два месяца постоянно живешь в казарме, потом в течение года отпускают домой на субботу, воскресенье, а потом вообще живешь дома. Мне нужно было "от­мучиться" только два месяца. Но это было не для меня. В казарме моих земляков не было, все были иногородние. У людей были "быковские" понятия, мне не нравились их шуточки. Хотя по за­машкам я сам был таким. Отучился я 6 дней — мое обостренное "чувство справедливости" больше не позволило мне выполнять приказы и распорядок дня. А тут еще и анаша кончилась. Я про­сто ушел оттуда прямо в форме. Помню, как ехал я в ней через весь город и жутко стеснялся. Приехал домой, мать в отъезде. Переоделся и загудел на две недели.

Мой закадычный друг поступил в художественно-реставра­ционный лицей, мамина подруга помогла мне тоже туда пристро­иться. Я с детства неплохо рисовал, но было уже не до того. Я быс­тро вник в суть "обучения" - учиться не надо, надо курить анашу. Прогуливал, через год из училища выперли. Время я проводил все в том же кабаке, иногда выпивал, постоянно курил анашу, спеку­лировал. Постепенно там образовалась молодежная банда: отни­мали у людей деньги, существующие и несуществующие долги. Это были уже уголовные дела, хотя всерьез как-то я это не вос­принимал. Летом с приятелем опять поехали на юг, там познако­мились с очень богатыми людьми, развлекались за их счет. Они пообещали пристроить на хорошую работу, дали свой телефон. Но когда вернулся с юга, так им и не позвонил. Пока отдыхал, быв­шие однокурсники ездили в стройотряд в Астрахань и привезли оттуда много анаши на продажу. Я их всех "кинул", анашу забрал, благо в училище уже не учился и найти меня было трудно. Анаши было море, мы с приятелем целыми днями сидели и курили.

Планов на жизнь никаких не было. Я пристроился в "Катькин садик" (сквер на площади Островского, где установлен памят­ник Екатерине II) продавать майки, матрешки; ездил на вечерин­ки, дискотеки. У одного приятеля была пустая двухкомнатная квартира, где постоянно собирались сумасшедшие компании; приходили в нее без хозяина, он даже права голоса не имел. Я тоже туда ходил, там вник, что такое опиум. Среди знакомых было несколько наркоманов, они совсем мне не казались страш­ными... Однажды с одним из них мы шли на дискотеку, он был вроде бы в завязке. По дороге встретили еще одного знакомого, который попросил моего приятеля помочь взять опиаты. Денег ни у кого, кроме меня, не было. Тогда я попросил взять кайф и на меня. Они меня спросили: "Зачем тебе это надо?". А я у них: "А вам зачем?" На это им ответить было нечего, они взяли раствор и на меня. Я сначала очень боялся, что больно будет, но приятели говорили, что не будет. Обманули, было больно, но последующие ощущения стерли эту боль. До дискотеки не добрались — передозировались. Никакого чувства вины у ме­ня не было, наоборот, я был доволен, что в этой компании ничем не хуже других. На следующий день взял еще дозу. Потом неде­лю был перерыв, и я понял, что опиаты — это то, что нужно.

Перестал курить анашу, стал постепенно забрасывать дела, все чаще и чаще употреблял опиаты. На самом деле дискотеки я не любил, ходил туда только потому, что все ходили. А после инъекции было не в облом просто так посидеть. Не надо никуда ехать, никаких проблем. Несколько раз я передозировался, меня тошнило, но это было не так противно, как при алкогольном опья­нении. Стал отлынивать от работы в "Катькином саду", лень стало туда ходить, решил, что это слишком сложный путь зарабатывать деньги. У моего тогдашнего окружения был девиз: "Нажил — спу­стил, нажил — спустил". Проработал я там до Нового года.

Тот Новый год был уже очень показательным относительно степени моей зависимости от наркотиков. Со своими друзьями мы решили отметить праздник в упомянутой квартире. Намеча­лась компания — двое парней, моя бывшая однокурсница из учи­лища и мы с приятелем. Я купил в "Метрополе" (ресторан в Санкт-Петербурге) за бешеные деньги бутылку шампанского (в то время это был дефицит); это была единственная бутылка на всю компанию. Мой приятель, тот самый, с которым мы езди­ли на юг, сильнодействующих наркотиков не употреблял, иногда покуривал анашу. Я стал его уговаривать попробовать, что такое опиум. Он с трудом согласился. Накануне Нового года мы по­шли искать кайф, но за деньги уже купить было нельзя. Мне предложили поменять раствор (наркотик) на бутылку шампанс­кого. Я долго не колебался, пришел в эту квартиру; там уже со­бралась вся компания. Я сказал, что шампанское мое, и унес его. Все страшно обиделись. Мы с приятелем обменяли шампанское на кайф. Непосредственно Новый год я встретил с мамой, потом с этим приятелем мы поехали к знакомому наркоману, посколь­ку еще не умели колоть себя сами. Он нам сделал, моему приятелю жутко понравилось. Потом мы поехали к нему домой. И там нас "тряхнуло" — температура под 40, озноб (видимо, раствор был грязный). Так весь Новый год и провалялись. Утром я ему объяснил, что это случайность, надо пробовать дальше.

После Нового года работу я забросил, наркотики употреблял очень часто, при любой возможности, а возможности активно ис­кал уже сам. Примерно через месяц попал в милицию. Случи­лось так, что я попросил своего знакомого купить на меня кайфа за его счет, а сам пошел домой за деньгами. Взял деньги, иду весь в предвкушении. Захожу в парадную, спускаются два каких-то незнакомых мужика, хватают, заламывают мне руки и ведут в машину. Как потом выяснилось, взяли торговца и вылавлива­ли всех, кто к нему приходил. Я сначала пытался что-то объяснить, говорил, что шел к приятелю, но мне не поверили и запих­нули в машину. По дороге я "сел на измену" (стал подозритель­ным — жарг.), зачем-то начал выдирать листы из записной книж­ки, запихивать их под сиденье. У меня не было с собой шприцев, но руки были все исколоты. Правда, пытался что-то врать насчет курса глюкозы. В отделении, по незнанию, начал качать права, но мне быстро дали в лоб, и я понял, что этого делать не надо. Я был самый молодой, мне ничего не сделали. Вызвали маму, показали ей мои руки и отпустили. По дороге домой мама плака­ла, что-то говорила, просила ей обещать, что я больше так не буду. Но я обещать ничего не стал. Дома отчим пытался учить меня жизни, типа: "До чего ты мать довел!" Но я ему сказал, что никого не просил никуда ходить и чтобы меня оставили в покое. Вече­ром пошел в эту квартиру, где мы собирались, весь кипел от воз­мущения, чувствовал себя борцом за справедливость. Мы вооб­ще были любители основательно поговорить о том, что в развитых странах чуть ли не на улице продают метадон, а у нас дурацкие законы, и все в таком духе.

Но, наверное, где-то в глубине души уже тогда чувствовал что-то неладное. Один из приятелей посоветовал с "черного" (ра­створ, получаемый из маковой соломки — жарг.) переломаться на "белом" (название эфедрона — жарг.).

Эфедрон мне не понравился, были рвота, противный отход­няк. Я несколько раз пробовал эфедрон, эффект — тот же. Так что выбор кайфа был сделан окончательно. В мае, как раз под действием эфедрона, мы с приятелем решили поехать в Карелию переломаться. Сильных ломок у меня в то время, правда, еще не было. Приятель до места не доехал, у него не оказалось пас­порта, а я очутился у бабушки с дедушкой. Собирался я там про­быть месяц, но через три дня, выпросив деньги у родственников, самолетом, чтобы быстрее, вернулся в Ленинград. И прямо с сумками и чемоданом из аэропорта поехал за кайфом.

Наступило очередное лето, я уже стал ездить за город за мака­ми. Несмотря на то что бегать по огородам ночью было довольно муторно, видел в этом даже какую-то романтику. Употреблял я практически ежедневно. Тогда я тратил деньги еще не только на наркотики, оставалось на какую-то одежду. Но чаще было по-другому. Если появлялись деньги, сначала решал, что половину оставлю на шмотки, половину проторчу, но, как правило, уже все протарчивал. Иногда закладывал вещи, но еще удавалось их выкупить. Чтобы достать денег, влезал во всякие махинации, про­давал подросткам траву из аптеки под видом анаши, липовые вы­зовы за границу и т. д.

Летом познакомился с подростками-наркоманами, которые занимались квартирными кражами; у них всегда было много де­нег. Мы с приятелем стали их "направлять как старшие товари­щи". Пока они воровали, мы сидели на лавочке, потом они с нами делились наворованным. В конце концов мы с ними разошлись, стали воровать уже вдвоем. В квартиры залезали в основном по субботам и воскресеньям, через форточки. К осени, когда с кайфом стала напряженка, я постепенно начал "кроить" (здесь: утаивать — жарг.) от приятеля - в квартире брал больше, чем го­ворил ему. Психология была: "Каждый за себя". Никаких друзей и развлечений уже не было. Собирались только, так сказать, для сотрудничества.

К зиме с квартирами стало хуже - люди уже не ездили на дачи, закрывали форточки. В квартирах крал, но уже реже, приходи­лось взламывать двери. "Старшие товарищи" научили меня от­крывать машины, это было проще и безопасней. Один из моих приятелей подал мне идею ограбить нашего же знакомого. Мы взяли там магнитофон, а я еще и деньги, о которых умолчал. Приятеля ломало, ему срочно нужен был кайф, он готов был очень дешево продать магнитофон. Но я отказался: у меня-то деньги на кайф были, а его ломка — это его проблемы. В конце концов было по-моему, ему пришлось "шустрить" (искать, добы­вать наркотики - жарг.) в другом месте. Магнитофон мы прода­ли только через три дня по той цене, которая устраивала меня. По своим знакомым я "прошелся" основательно. Даже здесь я ухитрялся подвести платформу — они, мол, "плохие люди", один зачем-то поступил в военное училище, другой мне печенья к чаю не подал.

Со старыми друзьями я совсем разошелся. Помню, как-то, когда было много денег, купил дыню, арбуз, еще что-то. Иду до­мой, на скамеечке перед парадной сидят мои бывшие друзья. Они думали, что я остановлюсь, поделюсь с ними, поболтаю. Но я сказал: "Привет",- и пошел домой. Мне был никто не ну­жен, у меня был кайф.

Потом близко сошелся с наркоманами, которые употребляли опиум много лет, были уже судимы. Мы вместе торчали и вместе воровали. Я знал их еще до того, как начал колоться, иногда покупал у них анашу. У нас с ними тогда как-то вышел спор. Они у меня спросили: "Зачем тебе все эти дискотеки, шмотки?" А я им: "А зачем тогда жить?" Они: "Засадился (принял наркотик — жарг.) — и ничего этого не нужно. Через годик ты будешь точно так же думать". Я им тогда не поверил, но они оказались правы. Теперь то же самое я говорил молодым: "Зачем мне ботинки, если ломает?" Мой день выглядел примерно так: я вставал, бе­жал на балкон, где у меня был заныкан раствор, кололся. Потом шел варить, брал с собой готовый раствор и шел воровать или продавать наворованное. Я мог это делать только под кайфом, причем уже систематически ел транквилизаторы. Они усилива­ли эффект опиатов и уменьшали чувство страха. У меня был оп­ределенный маршрут. В одном месте стояли машины (место без­людное, удобно воровать), потом шли два магазина, где тоже можно было чего-нибудь спереть. Вообще, я воровал везде, где можно, и все, что плохо лежало. Мне уже мало кто верил, но если представлялась возможность кого-нибудь "запутать" (обма­нуть — жарг.), ее я тоже не упускал.

Я тогда не думал, правильно я живу или неправильно. Глав­ное, хорошо торчал, свободного времени не было, всегда был "при деле". Уважал себя за то, что занимаюсь криминальными делами.

К концу зимы стали возникать проблемы, с кайфом начались перебои, воровать стало страшно, все больше ел транквилизато­ров. Однажды "запалился" (попался — жарг.) в магазине: при­шел в штанах, которые украл утром. Я слышал от старых нарко­манов, что проще всего воровать "дворники" с машин. Думал, что сам до этого никогда не дойду,— это был показатель деградации. Но пришлось уже и этим промышлять. Много возни, мало денег, но заработок стабильный. Доза у меня была плавающая, но верх­него предела не было; сколько было кайфа, столько и протарчивал. Мне нравилось быть удолбанным "до соплей" (состояние сильного опийного опьянения — жарг.), когда рубит — никаких проблем. А все время приходилось шустрить, вставать утром, идти как на работу — добывать деньги, кайф. Даже если на сегод­ня наркотики были, то нужно доставать на завтра. И так ежед­невно: 12-часовой рабочий день на фоне ломок.

Жизнь становилась неуправляемой, происходили уже всякие сумасшедшие истории. Помню, украл из машины сумку и пошел к барыгам за раствором; очнулся через полтора часа на скамейке напротив дома торговца.

Всех вокруг начали сажать, у меня уже не было сил где-то пря­тать кайф, я хранил его дома, перестал соблюдать все меры предос­торожности. Мама неоднократно предлагала лечь в больницу, но я все отказывался. А тут было уже так плохо, что согласился. Пролежал около 20-ти дней, почти весь апрель. Через неделю по­легчало, стал уже бодреньким. Там познакомился с одним наркома­ном, мы устроили скандал — мало дали рогипнола. Нас выписали за нарушение режима. Пока лежал в больнице, думал, что после вы­писки займусь делами, наркотики буду употреблять эпизодически. Вышел я оттуда накануне своего восемнадцатилетия. На день рождения мне подарили денег, получил страховку и... укололся. Маме в больнице посоветовали подкармливать меня радедормом. Она выделяла мне баночку (10 таблеток) в день. Ей, конеч­но, сказали давать мне меньше, но я ей объяснил, что у меня им­мунитет и мне нужно много таблеток.

После больницы меня перестало "тащить" (не было обычного эффекта — жарг.). Я первый раз укололся — подташнивало, но не тащило, единственное, что не ломало. Потом то же самое. Я даже один раз наехал на торговца, думал, что он мне продал "левый" раствор. Потом смотрю, все вокруг, кто со мной кололся, тащатся, а я как трезвый, хотя в зеркале лицо "удолбанное" (с при­знаками опьянения — жарг.).

Но колоться я продолжал, сначала не каждый день, а потом опять подсел.

Тут уже много времени не потребовалось, чтобы жизнь стала абсолютно неконтролируемой.

Помню такой случай: зашел я в наш кинотеатр, у меня там в буфете работала знакомая. Был я под транквилизаторами, в кармане - много денег и кайфа. Буфетчица ушла в подсобное помещение, а я видел, что она положила в кассу пачку денег. Воровать у меня не было ни малейшей необходимости, но я, на глазах у изумленной публики, перегнулся через прилавок, вы­нул деньги из кассы и кинулся бежать. Вернувшаяся буфетчица закричала: "Держите его!" А я бегу и думаю: "Все, это тюрьма". Ребята вокруг кричат: "Ты что, идиот? Отдай деньги". Я остано­вился, отдал деньги. Потом чуть ли не наголо подстригся, сменил весь гардероб, это место обходил стороной. Уже через месяц пос­ле больницы я плотно подсел.

Однажды, в конце мая, приняв до обеда где-то 12 таблеток радедорма, я вдруг подумал: "Опять подсел, без кайфа жить не могу. Зачем такая жизнь?". Я решил, что больше жить неза­чем. Съел еще 10 таблеток радедорма - под транквилизаторами я всегда становился очень решительным. Прикинул, что если к 22 таблеткам, которые я уже съел, добавить еще раствор с ди­медролом, то уж умру наверняка. Чтобы быстрее купить раствор (боялся, что транквилизаторы начнут действовать и могу ус­нуть), продал новые ботинки за бесценок, купил кайфа и еле добрел до приятеля. Последнее, что помню, я ему сказал: "Мути с димедролом",— и провалился. Утром очнулся — живой, транк­вилизаторы еще действовали. Наехал на приятеля, почему он мне не сделал. Он оправдывался, говорил, что я вырубился и он не смог меня разбудить. Я опять был полон решимости, уколол­ся, опять провалился. Очнулся поздно - денег нет, кайфа нет, от передозировки болит голова, решимость улетучилась. Был злой на весь свет, что остался живой. Поплелся домой.

Опять заторчал. Это продолжалось недолго. Мать предложи­ла снова лечь в больницу; был конец июня 1992 года, с момента предыдущего лечения прошло всего 2 месяца. В больнице опять быстро оклемался. После выписки решил попробовать не тор­чать. В основном сидел дома, ничего не делал, смотрел телеви­зор. Идти мне было некуда, все знакомые торчали. Вечером вы­ходил на лавочку перед домом, садился и слушал разговоры малолеток, понимал, что все это не мое. Иногда срывался, осо­бенно если предлагали и не надо было шустрить. Я не понимал, что со мной происходит: постоянная депрессия, тоска, бессонни­ца. Решил на все лето уехать в Карелию. Наварил с собой кружку кайфа, в поезде кололся, пронес раствор в самолет. Приехав к ба­бушке с дедушкой и не успев даже выпить чаю, я пошел "соби­рать грибы". Мои родственники удивились, так как знали, что я с детства не любил собирать грибы. В лесу первым делом уко­лолся. В этот день три раза ходил за грибами. Когда кайф кон­чился, я три ночи не спал, а потом со скандалом уехал. Вернув­шись, я решил: все, хватит бросать торчать, нужно наладить денежный канал, чтобы кайф был всегда. Налаживание канала кончилось тем, что продал что-то из дома, и опять понеслось. Опять кражи, бесконечная шустрежка.

Летом с приятелем поехали в Псковскую область за маками. Он жил у своей бабушки, а я первую неделю - в лесу в палатке. Маков было завались, но полноценного кайфа мне было не пой­мать; в палатке было холодно, не мог иногда даже уснуть. Через неделю я переехал в деревню, поселился в Доме колхозника, ска­зав, что я — рабочий из леспромхоза. Прожил я там две недели. Ночью ходили за маками, днем резали маки, кололись, рубились и опять резали маки. Так целыми днями. Из гостиницы я свалил, не заплатив за номер.

Вернулся в Ленинград; сезон тем временем кончился. И опять все по новой — кражи, добывание кайфа. Я понимал, что дегради­рую. Я ходил немытый, небритый, редко стирал свои вещи, был плохо одет. Когда начинал торчать, меня уважали. А тут однажды звоню торговцу, который живет в двух минутах ходьбы от меня, спрашиваю: "Есть?" Он говорит: "Есть". Я прихожу через пару ми­нут, он мне заявляет, что ничего уже нет, все только что продал ка­ким-то людям, и захлопывает у меня перед носом дверь. Я онемел. Раньше я бы этого так не оставил, теперь у меня не было никаких сил, я просто пошел обратно домой. Я перестал себя уважать.

После второй выписки из больницы мне позвонил тот самый приятель, с которым нас первый раз выписали за нарушение ре­жима, и предложил сходить на собрание Анонимных Алкоголи­ков. На собрание я пришел будучи под "транками" (приняв тран­квилизаторы — жарг.), мало что помню, но помню, что чувствовал себя не в своей тарелке. Пытался этому приятелю что-то расска­зывать, типа "украл, проторчал". А он меня обломал: "Мы на со­браниях стараемся жаргон не употреблять". Мне было это дико слышать, тем более от него, ведь мы с ним некоторое время вмес­те торчали. В общем, сходил на собрание — и забыл.

Осенью становилось все хуже и хуже. В ноябре опять лег в дурдом. Лежал недолго, был конфликт с завотделением, меня выписали. Вышел из больницы, все поехало по новой. Доза моя была два стакана маковой соломы в день; ни на что, даже на еду, денег не хватало, только на эти два стакана. Мать в это время по­ложили в больницу, я иногда к ней ездил. 30 декабря, накануне Нового года, она ненадолго приехала из больницы, испекла торт, дала мне денег на подарок. Я быстренько купил себе самый деше­вый свитер, чтобы еще деньги остались. На следующее утро встал — ломает; деньги есть, надо где-то купить соломы Я ушел из дома. А мама меня только об одном просила: чтобы я вернулся к четырем и проводил ее в больницу. Она действительно была очень плоха, могла сама не доехать. Купил я соломы и пошел к знакомым варить. Смотрю на часы — до четырех осталось десять минут, мне не успеть, а невмазанный ехать не могу. Опоздал на час, пришел домой, мать уехала, на столе записка лежит. Меня стали мучить угрызения совести, но еще засадился, и жизнь опять стала прекрасна.

Новый год я встретил дрожа от страха. Накануне продал ле­вый раствор одному авторитету и боялся, что придут требовать объяснений. Встречали мы Новый год с одним приятелем, кото­рый сам был всем должен, жил в страхе, так что он был к этому привычный. Мы занавесили окна, отключили телефон. Так и встретили: он на одной кровати, я — на другой. Я не уверен, ви­дели ли мы что-нибудь в телевизоре,— было много кайфа.

В феврале я опять лег в больницу. Встал в 7 утра, засадился, поехал на рынок, купил там еще раствора, опять укололся и по­ехал в дурдом. Было мне очень плохо, отлежал 7 дней, а потом заболел гриппом. На этот раз никакого подъема сил и бодрячка уже не было. Вышел, две-три недели лежал дома, болел. Это была моя последняя больница.

В этот период ко мне навязался жить, под предлогом вместе бросить, один мой приятель, который только что освободился из тюрьмы. Утром вставали, первый вопрос: "Что будем делать?" — "Денег наживем". — "А что с деньгами делать?" — "Ладно, давай вмажемся последний раз". Однажды засыпались на краже, попа­ли в милицию, но, поскольку успели только взломать двери и никто этого не видел, нас отпустили. В конце концов я ему ска­зал: "Завязывать вместе не получается, поезжай домой". Поссо­рились мы с ним на этой почве.

У меня постоянно были депрессия, бессонница, упадок физи­ческих и моральных сил. Опять позвонили ребята из группы, по­звали на собрание. Решил сходить. Иногда после этого стал хо­дить на собрания, но не очень-то верил, что у меня что-нибудь получится, было подозрение, что все это не для меня. В этот пе­риод часто срывался — примерно 1 раз в неделю. Иногда неделя­ми не ходил на собрания, тогда срывался еще чаще. Депрессии у меня были и в трезвом, и в нетрезвом состоянии. Уже не было сил шустрить, но на группу тоже не хотелось.

Мы с мамой поменяли квартиру, переехали в центр. Первое время было совсем плохо — быт необустроен, знакомых нет, де­нег нет, сил никаких тоже нет. Иногда ходил на группу, просто чтобы пообщаться с людьми.

Из пяти моих друзей, с которыми мы начинали употреблять наркотики, к тому времени в живых осталось только трое, а к сегодняшнему дню двое — я и еще один. Остальные умерли: один от заражения крови; другой, будучи в состоянии опьянения, за­хлебнулся в ванной; третий пытался перелезть из одного окна в другое, так как его заперла мать, сорвался и погиб. А один из са­мых близких моих друзей недавно, вернувшись из тюрьмы, пове­сился, но об этом разговор дальше.

Несмотря на сильные депрессии, я время от времени продол­жал ходить на собрания. Правда, литературу Анонимных Алко­голиков я не читал, я даже не все шаги знал, нахватался верхушек, программу не выполнял. Слушал, что говорят другие, и говорил то же самое. Иногда я уходил с собрания полный надежд, а иног­да так накрывало, решал, что больше никогда туда не пойду.

В то время я даже пытался работать. Помню, мать вписала меня в халтуру. Нужно было 6 дней красить стены, потом полу­чить деньги. Пять дней я красил, на шестой не мог дождаться кон­ца рабочего дня, стал требовать у матери деньги, вынудил ее от­дать свои, поехал и укололся. Вмазался и решил сделать 9-й шаг (программы АА.- Е. И.). Когда-то я взял у одного человека курт­ку, потом переехал в центр и так ее и не отдал. Ну, думаю, пойду сейчас, все ему объясню, поедем ко мне, он заберет куртку, я ему расскажу об АА. По дороге как раз его и встречаю. Он спрашива­ет: "Привез куртку?" Я только хотел что-то объяснить, но не ус­пел — получил по лбу. Я все недоумевал: "Как же так? Первый раз в жизни что-то хотел отдать, и на тебе — по лбу получил". Тогда понял, что сначала надо делать предыдущие шаги, а потом 9-й.

Летом опять поехал в Карелию, на этот раз укололся только на дорожку. Приехал, уже был сезон, созрели маки. Помню, по­шел как-то со своей двоюродной сестрой гулять, стал ей расска­зывать, каким я раньше был плохим и каким теперь стал хоро­шим, хожу на собрания АА и все в таком духе. Вдруг вижу прямо перед собой плантацию маков, меня жутко переклинило. Ночью я все это собрал, с нетерпением дождался утра. Когда все уехали в город (я под каким-то предлогом остался), быстро начал резать маки; сначала пытался заварить с чаем, но эффекта не было. По­том пытался есть — вкус омерзительный, но все-таки запихал в себя несколько головок. Вернулись родственники, меня распи­рает, лицо опухшее, глаза красные, я еще "догнался" (принял после опиатов вдогонку радедорма — жарг.) радедормом, кото­рый нашел в аптечке,— одним словом, покайфовал. Через не­сколько дней вернулся в Ленинград.

С осени начал все чаще и чаще ходить на собрания, там уже было несколько моих ровесников-наркоманов, мы много време­ни проводили вместе, иногда и срывались. Иногда меня клинило: мы собирались вместе на группу, они шли, я же оставался дома.

Программа занимала все больше места в моей жизни. Я ходил на собрания, постоянно там говорил, что не хочу торчать, а сры­вы происходят потому, что просто не получается оставаться трезвым. Но потом понял, что на самом деле я хочу торчать, но просто не умею. Если бы все было хорошо, вряд ли бы я бро­сил наркотики, у меня, наверное, даже мысли такой не возникло. Осознание этого происходило постепенно, я долго пытался си­деть на двух стульях — наркотики и АА, но в конце концов по­нял, что стул-то на самом деле остался только один — АА.

3 октября 1993 года я сорвался в последний раз. После этого я активно стал вникать в суть программы, каждый день ходил на собрания. Первые четыре месяца было очень тяжело — постоянно мучило желание уколоться, с ним ложился спать, с ним и вставал. Я не знаю, как с ума не сошел. Просыпался утром и думал: "Опять новый день, опять будет плохо, впереди ничего не видно. Когда же это кончится и кончится ли вообще?" Иногда у меня даже возника­ли мысли о самоубийстве, но я терпел. Мне не верилось в тот пери­од, что что-нибудь получится. Были мысли, что я не создан для трезвой жизни, что моя судьба — умереть от наркотиков.

Но, несмотря на все на это, я продолжал ходить на собрания и жил от группы до группы. Если в промежутке становилось со­всем невмоготу, звонил кому-нибудь из АА или заходил в гости. Стал читать литературу А А, следовать принципам программы. Девиз: "Первым делом — главное" стал девизом моей жизни. В этот период я жил только АА. После первого месяца трезвости, несмотря на депрессию, у меня появился энтузиазм, мне дей­ствительно захотелось быть трезвым. Сомнения не исчезли, но появилась надежда.

Я каждый день только и делал, что ходил на собрания, обсуж­дал программу с друзьями; стали происходить маленькие откры­тия. Помню, сидел на собрании, где речь шла о втором шаге, и до меня дошло, что я часто говорил о том, чего не знал и не по­нимал. Я понял, что других людей вообще не слушаю, не хочу от­казываться от своих убеждений, то есть живу по-старому, а хочу каких-то изменений. Тогда я стал поменьше говорить, меньше стал что-либо утверждать, больше слушать других, читать литературу. Я слышал в АА фразу: "Если ты будешь делать то, что де­лал всегда, ты будешь получать то, что всегда получал". И осоз­нал, что продолжал жить по-старому, а получать хотел по-ново­му. Я понял, что нужно изменить систему ценностей — будет результат. Каким он будет — не знал, но все говорили, что лучше, чем до этого, и я верил.

В это время у нас с мамой было тяжелое финансовое положе­ние, но я осознанно перестал заниматься делами, отбросил мысль о наживе денег. Деньги "жгли карман". Я знал, как только они появляются, желание уколоться усиливается. Однажды мать предложила мне денег, чтобы я устроился на курсы англий­ского языка, но я отказался и предупредил ее, чтобы она вообще не давала мне денег. Я смирился с идеей "нищей трезвости". Я старался избегать злачных мест, старых знакомых, сами они меня не доставали.

Нельзя сказать, что отказаться от идеи обогащения было лег­ко. Помню, мне предложили совершить квартирную кражу. Хо­телось денег; кроме того, отказываться — удар по самолюбию, и я согласился. Как только договорились, мне стало очень плохо, тут же пожалел об этом. Я готов был сам заплатить денег, только чтобы не красть. Я поехал к месту, куда договорились, и уже у двери в квартиру отговорил человека. Когда все миновало, я по­нял, что красть не буду, даже с мыслями об этом надо завязывать. Еще несколько раз мне делали подобные предложения, и у меня даже были небольшие колебания, но я уже твердо говорил "нет".

Примерно через четыре месяца тяга к наркотику прошла. Я стал думать о работе. Мне предложили работу в коммерческом магазине. Работать было очень тяжело, трудно вставать утром. Раздражало то, что все время нужно было быть на виду, общать­ся с людьми. Я понял, что эта работа может довести меня до сры­ва. Месяц я советовался по этому поводу в АА, слушал мнения других людей, их опыт, и в конце концов уволился: "Первым де­лом — главное".

Потом устроился работать сторожем. Работа была легкая, лю­дей я не видел. С людьми мне было очень тяжело общаться, пото­му что я просто не знал как. Я часто испытывал чувство страха. В магазины, где одежда висит на вешалках, я до недавнего време­ни заходил с опаской, боялся, что примут за вора; если у машины на улице случайно срабатывала сигнализация, боялся, что забе­рет милиция. Я уже давно не воровал, а страх оставался.

Примерно через шесть месяцев я понял, что имею хорошие шансы на выздоровление. Сторожем я работал долго, продолжал каждый день ездить на собрания, несколько раз ходил в больни­цу делать 12-й шаг. Но жизнью на самом деле доволен не был — хотелось деятельной взрослой жизни, но я считал себя неспособ­ным на многие вещи, завидовал энергичным людям. Я считал себя замкнутым, малообщительным человеком, да к тому же еще и лентяем. Общался только с членами АА, других людей боялся, думал, что в общении с ними как-нибудь оплошаю, они будут тыкать в меня пальцем. Хотя все эти страхи были у меня, в основ­ном, в голове. Если все-таки приходилось общаться с людьми, они относились ко мне нормально, и страхи мои были беспочвен­ными.

Постепенно возникло желание влиться в нормальную жизнь, не быть человеком, который общается только с наркоманами и алкоголиками из АА.

После десяти месяцев трезвости я все-таки решил закончить вечернюю школу (среднего образования у меня не было). Такие попытки делал раньше, относил документы, но этим все и закан­чивалось. В школу ходить было страшно, каждый раз думал: "Не дай Бог, чего-нибудь спросят, надо что-то говорить". Я чув­ствовал себя каким-то не таким, как все. Старался ни с кем не об­щаться, но двух приятелей все же завел, хотя, скорее, по их ини­циативе. Школу я закончил.

С работы пришлось уйти, фирма прогорела. Я встал на биржу труда, ходил в школу, делал вялые попытки устроиться на рабо­ту, ничего не получалось. Депрессии периодически появлялись. Однажды в таком состоянии я обратился за помощью к психоло­гу, заполнял какие-то анкеты, тесты. Многого от этого не ждал, но, как ни странно, психолог мне очень помог. Он помог разгля­деть мои достоинства, со временем я научился ими пользоваться и развивать их. Я считал себя человеком малообщительным, а оказалось, что могу располагать к себе людей. Выяснилось, что я не такой уж ленивый, энергии — пруд пруди. Кроме того, я стал гораздо более честным. После анкетирования я стал намного лучше к себе относиться. Жизнь вокруг кардинально не меня­лась, но я понял, что, при определенных усилиях с моей стороны, она может измениться к лучшему.

До лета я не работал, а в августе освободился из тюрьмы один из моих старых друзей, тот самый, с которым я первый раз попробовал опиаты и с которым мы пытались вместе бросить нар­котики после моей четвертой больницы. Мы встретились, пого­ворили. Он искал себе работу. Я тоже давно хотел иметь более квалифицированную работу, которая приносила бы удовлетво­рение, но духа не хватало. Мы начали устраиваться вместе; он везде звонил, договаривался, был силой, приводящей все в движение. В конце концов нас приняли; я стал ходить на работу, а он нет,— говорил, что нашел что-то поинтереснее. Я рассказы­вал ему о АА, несколько раз предлагал сходить вместе на собра­ние. Но он был из тех наркоманов, которые говорят: "Я сам могу бросить, у меня большая сила воли". Через месяц он повесился, при нем нашли шприц с раствором и записку, в которой было на­писано, что он устал. Его смерть произвела на меня очень силь­ное впечатление. Это был близкий мне человек, и потом, я уже начал забывать, кем я был раньше и насколько все это серьезно.

Я работал, жил жизнью, о которой раньше мечтал. Было и тя­жело и интересно. Работая, я понял, что могу жить как большин­ство людей. А философию, что все кругом придурки, я уже давно оставил.

Для меня эта работа — шаг вперед, другое социальное поло­жение, другие деньги. Хотя зарплата — это минимум, раньше я имел еще меньше.

Я продолжаю ходить на собрания АА и АН, использую прин­ципы программы в своей жизни. Раньше приходил на собрания и подробно рассказывал о своей жизни, иногда это был своего рода "душевный стриптиз". Сейчас многие свои проблемы я тоже решаю на собраниях, но на другом уровне. Я уже не хочу, чтобы люди знали все подробности моей жизни, и больше говорю о чув­ствах, связанных с проблемами, о своем опыте.

АА делает мою жизнь спокойной. Теперь я понимаю, что я ме­щанин в хорошем смысле этого слова — мне хочется иметь свой дом, семью, детей. Клубы и вечеринки меня не привлекают. Од­нажды я услышал фразу: "Счастье - это когда утром хочется на работу, а вечером — домой". Я с этим полностью согласен и стремлюсь к этому.

Я не совсем забыл о деньгах, мне они нужны, без них я себя плохо чувствую, но я не хочу денег любой ценой, я хочу получать адекватно затрачиваемым на работе усилиям.

Я продолжаю делать шаги. У меня были попытки делать 8-й и 9-й шаги, но это — долгое дело, и я — в процессе. У меня наладились отношения с матерью, я люблю ее и помню о ней, но мне трудно об этом сказать вслух. Мне очень трудно делать 12-й шаг; сам я в больницы не хожу, но если подворачивается случай, не уклоняюсь.

В начале трезвости мне не верилось, что я смогу нормально жить без наркотиков; я считал себя другим, человеком, которому судьбой предначертано быть наркоманом. Сегодня, через три с лишним года после последнего срыва, мне не верится, что я мог жить другой жизнью, жизнью наркомана."

История вторая

Я знаю, что если прекратить прикладывать "усилия",

все может быстро вернуться назад

С Виталием я познакомилась в 1991 году, когда он поступил на лечение в больницу. Он производил впечатление человека, который просто не хочет смотреть на мир трезвыми глазами. Приходилось лечить много наркоманов. Большинство, по край­ней мере в больнице, как-то держались, а если и злоупотребляли транквилизаторами, то эпизодически. Виталий же постоянно что-то доставал, выменивал на сигареты таблетки у больных и т. д. Совсем трезвым я его не видела. Он лечился в нашей больнице трижды. Второй раз не очень-то отличался от первого, и при вы­писке я сказала ему, что поступать к нам третий раз, очевидно, не имеет смысла. Но третий раз все-таки был, мне хочется рас­сказать о нем подробнее. Было это в 1992 году.

Так получилось, что меня попросили его навестить мои хоро­шие знакомые. Честно говоря, идти не очень-то хотелось, тем бо­лее я не верила, что это поможет, но все-таки согласилась. Когда я пришла к нему домой, то ужаснулась: на диване лежал сильно истощенный человек, на ногах, руках, ягодицах и даже на лбу были либо зреющие, либо вскрытые абсцессы. Слова, которые я приготовила, застряли у меня в горле. Единственное, что я в пер­вый момент смогла спросить, кто вскрывает ему абсцессы. Он ска­зал, что вызывает хирурга на дом. Виталий поведал, что после очередной выписки сразу же начал употреблять наркотики. Но вен, пригодных для инъекций, уже не осталось. Он стал вво­дить себе раствор внутримышечно. Сначала появился один абс­цесс, повысилась температура. Он вызвал хирурга, тот вскрыл гнойник, назначил антибиотики. Поскольку Виталий продолжал колоться в мышцу, абсцессы возникали один за другим. Темпе­ратура уже не повышалась, сопротивляемость организма упала. Когда я пришла, он уже еле ходил. Я посоветовала ему обратить­ся в поликлинику к хирургу, чтобы тот дал направление в боль­ницу. Виталий еле дошел до поликлиники, но там сказали, что мест в больнице нет, нужно ждать. А ждать уже было нельзя. Он попытался лечь еще в одну больницу, но и в ней ему отказали.

Виталий опять оказался в нашей больнице. Он был очень плох, не было даже уверенности, что он выживет. Но, несмотря на то что он практически не мог себя обслуживать, он и в этот раз ухитрялся объедаться таблетками до психотического состояния. Тем не менее постепенно состояние улучшалось, он окреп, раны зажили. Когда Виталий выписывался из больницы, я предупре­дила его, что второго шанса не будет, если он опять начнет ко­лоться,— впереди только скорая смерть. Через знакомых я узна­ла, что Виталий снова начал употреблять наркотики, и тогда я им сказала: "Этот человек никогда не будет трезвым". Я была абсо­лютно в этом уверена.

Но я ошиблась. И рада этому. Сегодня Виталий уже 4 года не употребляет наркотики, и он любезно согласился рассказать свою историю, которую я здесь привожу.

"Родился я в 1964 году. Первые впечатления детства — ругань отца с матерью. Хотя мне было меньше трех лет, но я почему-то запомнил случай, когда мой будущий отчим провожал мать до­мой, а отец их случайно встретил,— была драка. Я очень сильно переживал.

Когда начал себя осознавать, мы уже жили с отчимом. Не­смотря на то что отчим — человек очень хороший, я никогда не знал, как с ним себя вести, всегда ощущалась какая-то дистан­ция. Меня настраивали против отца, при редких встречах я был с ним и его матерью, то есть моей бабушкой, подчеркнуто холо­ден. В более старшем возрасте я даже испытывал чувство вины перед отцом за это.

Еще в детском саду меня отдали заниматься фигурным ката­нием, где я имел успехи. Вообще, мне очень многие вещи дава­лись легко, без особых усилий, и уже в раннем детстве я привык к тому, что все можно получить, не тратя много сил.

В школе я был младше других, в первом классе отставал в учебе, но всегда очень переживал, если кто-нибудь был лучше меня. Так уж меня воспитывали, что я должен стараться быть лучше других. Плохая отметка или замечание вызывали у меня истерику, несмотря на то что дома меня за это не ругали.

Когда мне было 9 лет, родилась сестра. Я очень испугался, что меня перестанут любить, и стал заботливым братом. В это же время у меня затормозился рост, мои близкие уделяли этому много внимания, без конца таскали меня по врачам. У меня раз­вился комплекс "маленького роста". К тому времени мне уже нравились девочки, но я стеснялся к ним подходить, потому что в глубине души чувствовал себя ущербным. В школьные годы начал заниматься гимнастикой, добился неплохих результатов, но оставался "середнячком". Чтобы быть лучшим, нужно при­кладывать усилия, а я не хотел. Бросил гимнастику, начал зани­маться борьбой.

Учился я хорошо, но в то же время не хотел, чтобы меня запи­сали в "занудные отличники". Хотя по натуре я, наверное, такой и есть. Поэтому совершал поступки, не свойственные моему ха­рактеру: дрался в школе, курил. Я не очень-то умел дружить; если появлялись друзья, стремился их подавлять, иногда дохо­дило даже до издевательств. К 8-му классу все-таки сложилась своя компания. Один из наших пошел учиться в ПТУ, стал там выпивать, слушать рок-музыку. Мне захотелось в своем кругу и в этом стать лидером. Меня уже давно смущало, что многие ре­бята пробовали алкоголь, а я нет. Но всем говорил, что тоже про­бовал. Однако выпить боялся — вдруг родители заметят, хотя отставать от своих сверстников тоже не хотелось. В 15 лет с двою­родным братом на даче я впервые попробовал сухое вино. Силь­но опьянел и мало что запомнил.

О наркотиках к этому времени я уже тоже знал. У меня по­явился еще один круг знакомых, которые были старше. Они вы­зывали желание подражать. Одеты они были как хиппи, носили длинные волосы, слушали запрещенную музыку. Эта компания манила, но было страшно. Мне все время хотелось выделиться. Быть хорошим учеником в моей среде не считалось чем-то выда­ющимся, путь "любимца женщин" для меня тоже был закрыт. Наркотики в то время употребляли дети из хороших семей, а все сопутствующие атрибуты — музыка, хиппи — являлись запрет­ным плодом. Сейчас я, наверное, не стал бы наркоманом. Я был хорошим учеником и честолюбивым человеком и мог бы исполь­зовать эти качества в другом направлении.

Один человек из той компании производил особенно сильное впечатление. Он умел красочно рассказывать о наркотиках, пре­подносил это все "со вкусом". Я уже очень хотел попробовать, но все еще боялся. Однажды я его встретил по дороге из школы, он предложил попробовать анаши. Мне стало страшно, но было стыдно отказаться. Эффекта я не почувствовал. Я стал чаще и чаще заходить к этому приятелю, слушал музыку, курил ана­шу. Эффект от анаши я почувствовал только через несколько ме­сяцев. Оказалось, что анаша — совсем не страшно. С тем челове­ком я часто ездил на всякие вечеринки, вкусил "романтику" новой жизни, а спорт забросил.

Мне стало нравиться такое времяпровождение. Я всегда труд­но сходился с незнакомыми людьми. А тут, в развязной обстанов­ке, да еще под действием анаши, все намного проще. В тот же пе­риод я стал чаще выпивать, но алкоголь мне не очень нравился.

В 10-м классе осенью я впервые попробовал опиаты — настой­ку опиума с ноксироном. Эффект сразу же понравился. Все кру­гом становилось прекрасным, появлялась легкость в общении. Я заметил, что после приема наркотика исчезала застенчивость и, что для меня было особенно важным, я мог общаться с девушка­ми. К концу 10-го класса я употреблял опиаты уже систематичес­ки. В основном ел маковую соломку. Если наркотика не было — становилось уже не по себе. В то время я старался принимать опи­аты, если только угощали, денег на них было жалко. Или я мог, купив стакан соломы, съесть треть, а затем продать оставшееся за ту же цену. То есть денег на наркотики в ту пору я не тратил. Но желание принять наркотик появлялось все чаще и чаще. Уже весной я впервые ввел себе опиаты внутривенно. Был мо­мент, когда у торговца не оказалось маковой соломы и он предло­жил уколоться промедолом. Сначала было страшно, но после инъекции почувствовал эффект, и страх исчез. Пытался приоб­щить к наркотикам и своих школьных друзей, старался рассчи­тываться их деньгами. Но, к счастью, наркоманами они не стали.

Для окружающих я продолжал оставаться "примерным маль­чиком", хотя на выпускных экзаменах в школе был в состоянии наркотического опьянения.

Затем поступил в технический вуз. На первом курсе я любил студенческие пирушки, много пил, особенно пива, в день выпи­вал его несколько литров и считал это нормальным. У меня по­явились свободные деньги, стипендия и зарплата (я устроился работать сторожем); кормила меня мама. К тому же уже в это время я мог поспекулировать. На вырученные деньги мы со школьным приятелем ходили по барам. В то время я употреблял в основном алкоголь, вокруг еще не было такой явной наркоман­ской среды, даже не всегда удавалось достать наркотики. Тогда я мог до какой-то степени контролировать употребление, но со­всем отказываться от них не хотел. Считал, что под рукой всегда должны находиться опиаты, а то вдруг появится "та единствен­ная", а я из-за стеснения ее пропущу. Тем более что в 10-м классе у меня был неудачный опыт: я несколько раз встречался с девуш­кой, но она, видя мою нерешительность, не стала со мной больше общаться.

Пил я много и часто. У родителей дома был спирт, вот его-то втихаря понемногу попивал. Стали возникать неприятности, связанные с алкоголем. Однажды зимой, после очередной попой­ки в общежитии, я возвращался домой. Потом ничего не помню. Утром очнулся в милиции. Мне предъявили обвинение в хули­ганстве. Дело в конце концов замяли, но я так до сих пор не знаю, виноват я был или нет. Этот случай меня испугал, стали прихо­дить в голову мысли, что больше пить нельзя; начал чаще упо­треблять опиаты, однако совсем пить не бросил.

После второго курса я должен был ехать на юг, в экспедицию. Меня уже подламывало. Уезжать должен был в субботу. В пят­ницу со школьным другом решили отметить это событие, выпили. Друг ушел, а я уже не смог остановиться. Пошел к двоюродному брату, там продолжил пить, остался ночевать. Утром, опохме­лившись, появился дома. Дел было по горло, но меня преследо­вала мысль: выпить бы еще. Родители уехали, я дома продолжил пить, да еще ввел себе ханки. Потом поехал на вокзал. Не помню, как очутился в милиции; а поезд тем временем ушел. Ночью из милиции отпустили, но пропал ключ от квартиры, из рюкзака ис­чезли практически все вещи. Я переночевал у друга. Утром по­ехал домой, решил влезть в квартиру через окно, но увидел у себя в комнате свет. Оказалось, что я не запер дверь, когда уходил. В квартире был бардак — все измазано краской, которая пред­назначалась для ремонта; спирт весь был выпит. Мы еле с другом все это оттерли.

В экспедицию я все-таки уехал. Денег у меня с собой было мало, а в поезде очень хотелось выпить. Я пошел в вагон-ресто­ран, нашел там попутчика, которому всю дорогу что-то про себя врал, а он меня поил. Приехав в пункт назначения, первым делом купил полный рюкзак алкоголя, а уже потом добрался до экспе­диции. Пил я там с утра до вечера, хотя пытался планировать вы­пивку, исходя из количества бутылок. Днем старался пить по­меньше, а вечером напивался. Но привезенный портвейн быстро кончился. Стал искать деньги, разослал всем письма: другу — с просьбой что-нибудь продать из моих вещей, брату — с просьбой прислать магнитофонные кассеты. Продал свои часы. В конце концов денег прислала мама. Я снова загудел.

Если в отношении наркотиков я еще понимал, что это нехоро­шо, то в алкоголе не видел ничего дурного. С этого лета я практи­чески уже не бывал трезвым. Осенью, в начале третьего курса, нас послали в колхоз. Денег на выпивку уже совсем не было. Чтобы купить с собой спиртное, я продал магнитофон. В колхо­зе на грядку брал с собой рюкзак со спиртным и регулярно опох­мелялся. Когда спиртное закончилось, меня послали как самого опытного в этих делах за алкоголем для всех; опять пил.

Наркотики мне всегда нравились больше, чем выпивка. А в до­пинге я уже нуждался постоянно. Но тогда еще боялся употреб­лять только опиаты, поэтому пил. Но наступил момент, когда я окончательно преодолел этот барьер. Вернувшись из колхоза, стал уже в основном употреблять опиаты, начались ломки, пы­тался "выхаживаться" алкоголем.

У меня появился приятель, у которого было много соломы, и по низкой цене. Доза сильно выросла. Я съедал в день по три стакана маковой соломки и очень боялся остаться без наркотика. Потом тот же приятель стал предлагать уже "ширево" (нарко­тик, вводимый внутривенно — жарг.). Я стал чаще практиковать внутривенное введение, сочетал опиаты со снотворным. Все это было на третьем курсе.

В институте меня считали бесшабашным гулякой, никто не знал, что я употребляю наркотики. Мне эта роль очень нравилась.

Родители стали что-то подозревать. Они меня долго допраши­вали, в конце концов я сознался. Просил мать помочь мне слезть с наркотиков. Уже чувствовал, что это ненормально. Я ни дня не мог без них жить. Какие-то остатки здравомыслия в то время у меня еще сохранились. Я решил попробовать переломаться са­мостоятельно. По совету друзей накупил лекарств, принимал этаминал натрия, радедорм в больших дозах. Поскольку у меня была еще и зависимость от барбитуратов, ломка была тяжелой.

Все время просил маму сидеть рядом, звал ее по ночам. Затем по­степенно стал отходить, но мучила бессонница. Понемногу опять начал выпивать, то ликерчику, то коньячку. Через некоторое время, когда смог ходить, пошел не в институт, а в пивную. Я тог­да наивно полагал, что "снисхожу до этих алкашей", и в этом тоже находил какую-то романтику. Потом я опять начал есть со­лому. Сначала пытался чередовать алкоголь с наркотиками, но в конце концов перешел на наркотики.

Я не осознавал тогда, что болен, поэтому пытался оправдать то, что снова взялся за старое, тем, что познакомился с девушкой. Я думал, что когда поближе сойдусь со своей пассией, наркотики брошу. В институте мне предложили остаться на второй год, так как я не сдал экзамены. Опиаты употреблял уже каждый день. Единственное, что еще удавалось, это терпеть до 12-ти часов дня, и то в основном для того, чтобы выловить большой кайф. От сво­ей подруги я скрывал, что употребляю наркотики. Когда она однажды уехала, то попытался переломаться, но хватило ровно на два дня. В конце концов она узнала о наркотиках, но в наших отношениях это ничего не изменило,— она просто не понимала, что это такое. Дело шло к женитьбе, мы стали жить вместе, пода­ли заявление в ЗАГС. В комнате, которую снимали, не было те­лефона, из-за этого стало труднее доставать наркотики. Я начал тратить деньги невесты, отложенные на свадьбу. А потом принял решение ехать за маками на Украину. Надо сказать, что там были деревни, в которых жители специально выращивали маки для приезжих наркоманов,- такой своеобразный бизнес. Моя невес­та поехала со мной. Свадебные приглашения, выданные в ЗАГСе, мы использовали как прикрытие. В той деревне, которую посове­товал приятель, было много маков. После возвращения в Ленин­град я довел дозу до четырех стаканов маковой соломки в день. Я просто превратился в аморфное животное, засыпал в туалете, на диване, на стуле — везде. Но случилось то, что всегда случает­ся с наркоманами,- меня перестало тащить. Я сочетал опиаты с барбитуратами, но все равно не тащило. Я целыми днями ле­жал, в институт ходить перестал. И тут приехала мать невесты, познакомиться. Естественно, свадьба расстроилась. Мое само­любие было задето, но, с другой стороны, я любил себя пожалеть, а тут такой случай! Но то, что наркотики уже не так действовали, было самым главным. Если бы еще тащило, пережить все это было бы проще.

В 1985 году почувствовал, что зашел в тупик — ни кайфа, ни жизни. Но без опиатов жить не мог — начиналась ломка. Тогда-то и осознал, что стал наркоманом. Пожалел себя и решил, что это судьба.

Ел солому я уже только для того, чтобы не ломало. Институт забросил. Раньше как-то удавалось совмещать учебу, какую-то личную жизнь с наркотиками, теперь появилось море проблем. Чтобы выловить хотя бы кратковременную эйфорию, стал все чаще вводить опиаты внутривенно, но интерес к жизни практи­чески пропал.

Осенью опять поехал за маками на Украину. Когда вернулся, стали напрягать люди из военкомата,— из института меня отчис­лили. Я понял, что нужно что-то предпринимать, и пошел к нар­кологу. С этим шагом было связано много надежд — с одной сто­роны, думал отмазаться от армии, с другой — надеялся вернуться к "нормальному" употреблению. Мечтал, что снова почувствую опийный кайф, а по праздникам буду позволять себе выпить, так как от опиатов нет куража. Страшно было идти к врачу, ложить­ся в психушку, но другого выбора не было.

Помню, как очутился в больнице. Огромные палаты, люди почему-то прячут тапочки под матрац (я тогда был еще неопытен в дурдомовских делах). Несколько дней очень сильно ломало, не мог даже пошевелиться, мучила бессонница. А потом в палату положили еще одного наркомана, его подруга пронесла в боль­ницу кайф. Меня уже в это время отпускало, но я опять начал есть солому. Когда она кончилась — опять заломало, меня пере­вели уже в наркологическое отделение и снова стали ставить ка­пельницы. Там я завел много новых "полезных" знакомств, ря­дом лечились уже судимые наркоманы, которые не скупились на "добрые советы". Я все время норовил выписаться из больни­цы пораньше (тогда держали 60 суток). Думал, выйду — торчать не буду. Девушки, дискотеки, жизнь прекрасна, особенно с чи­фирём и фенибутом.

Но все получилось иначе. Выйдя из больницы, пошел к луч­шему другу, мы напились, и я в тот же день укололся. На следую­щий день выписывался из дурдома один из наркоманов, у него были "дырки" (источник наркотиков — жарг.) под Ленинградом, и я снова заторчал. Иллюзии ушли.

Я опять познакомился с девушкой, на этот раз уже с нарко­манкой. Для меня всегда общение с женщинами в большей степени было удовлетворением своего тщеславия, мнение других лю­дей о моих подругах имело большое значение. Новая пассия была стюардессой, очень привлекательной женщиной, в нашей среде считалась крутой, и это льстило моему самолюбию. Она покупа­ла у меня наркотики — так и познакомились. В конце концов она бросила работу, стала жить со мной. Когда деньги и наркотики кончились, мы заложили ее золотые побрякушки в ломбард, при­шлось опять ехать на Украину за маками. Когда вернулись, мама устроила меня на работу монтером. Утром я вставал, выпивал четыре стакана макового отвара, съедал еще кучу барбитуратов и шел на работу. Жизнь несколько оживилась: была девушка по­явился магнитофон,— так сказать, показатель благосостояния. Редко-редко, но хорошее настроение иногда еще накатывало. Но это был последний всплеск. Наркотики кончались. Мать пред­лагала нам обоим лечь в больницу, но подруга отказалась, решила ломаться дома. Прежде чем лечь в больницу, я достал наркотики и оставил их у друга, попросив его принести их потом в дурдом.

Я уже был человеком опытным, поэтому нашел возможность получать наркотики — друг привязывал их к веревочке, а я через окно втаскивал их в палату. Единственное неудобство заключа­лось в том, что мне на ночь давали много снотворного и приходи­лось спать. А нормальная жизнь в психушке начинается ночью. Моя сожительница ко мне ни разу не пришла, меня это злило. Я хотел похвастаться перед "коллегами". Все-таки меня поймали с кайфом, хотели выписать, но матери в этот момент не было в городе и мне назначили еще один курс серы.

В конце концов все-таки выписали. Мыслей бросить у меня тогда не было, точнее, они были, но я считал, что это невозможно. Иду я из больницы домой и мечтаю, что сейчас послушаю музы­ку. Но магнитофона не оказалось, его просто-напросто украла моя подруга. Я сильно разозлился. На следующий день удалось достать наркотики — и опять понеслось.

Начал распродавать вещи из дома, уже конкретно для того, чтобы проторчать,— продавал ложки, книги. Раньше готовил ра­створ сам или покупал у барыг, теперь чаще — на рынке. Это было свидетельством того, что я опустился.

И опять я решил ехать на Украину. Заняли мы с приятелем денег на дорогу и отправились. За два дня до меня туда уже уехал один мой знакомый. Ездил я к одним и тем же людям, ко­торые специально выращивали маки. У меня всегда была легенда наготове — жена местная, еду к ее родителям. И вот едем мы в такси, уже подъезжаем к деревне, как вдруг водитель говорит, что накануне уже возил туда человека, но что-то там неладно. Приехали, дверь никто не открыл. Оказалось, что приятеля, ко­торый до меня уехал, повязала милиция. Пришлось уходить. А нас уже ломает. Нужно возвращать деньги, взятые взаймы, а кай­фа никто продавать не хочет — боятся. Вернулись мы во Львов, сели в поезд, доехали до Бреста. Ночью мне было так плохо, что я готов был просить помощи у кого угодно. В Бресте рзяли мы с приятелем такси и — прямиком на рынок. Нам предложили ку­пить задорого, но было уже все равно. Достав соломы, мы в мага­зине купили мясорубку, постучались в первый попавшийся дом и за деньги попросили разрешить сварить. Пока делали раствор, пытались есть солому, но она лезла назад, мы ее снова запихива­ли. Женщина, хозяйка дома, которая это наблюдала, сказала: "Бедная Россия, раз такие хлопцы до такого докатились". Как только укололись, сразу ушли,— боялись милиции. Решили вер­нуться в Питер. В поезде отпустило, даже ощутил какое-то подо­бие эйфории. Съездили мы с убытками.

Жизнь со всех сторон ухудшалась. Друзья, с которыми я начи­нал употреблять, были уже мертвы. Я деградировал не по дням, а по часам. Однажды ехал на рынок за кайфом и украл в транс­порте кошелек. До этого я никогда подобного не делал, после этого случая стал периодически красть кошельки.

С 1986 года милиция стала активно бороться с наркоманами. Я, естественно, не остался незамеченным. Однажды ко мне на­ведался милиционер, а я в это время как раз варил. Не открыть было нельзя, он меня видел в окне. Часть вылил, а часть спрятал за унитаз. Он поискал, поискал, но ничего не нашел. Забрал меня и повез в наркологический кабинет, а там уже была выписана пу­тевка в ЛТП, но оттуда удалось сбежать. Нормальный человек в такой ситуации, никогда бы не вернулся домой, но мысль о спря­танном наркотике не давала покоя, и я вернулся к дому. Милици­онер поджидал меня там; я все-таки пересидел; а когда он ушел, ворвался в дом и укололся. Потом поехал к матери. Она меня ус­покоила, что обо всем договорилась, что в ЛТП не заберут. Я ре­шил вернуться домой, по дороге украл кошелек. Утром опять пришли, забрали, но все-таки не в ЛТП, а в больницу. На этот раз в дурдоме лежал всего неделю и ел уже все подряд — не только снотворные, но и циклодол.

К тому времени все мои знакомые были или наркоманами, или преступниками. Один из них, мошенник, обучал меня ремес­лу. Я у него был вроде подмастерья. Но однажды мы поссори­лись, и я стал "работать" один, хотя все время боялся и шел на это только тогда, когда кончались наркотики.

Через какое-то время меня все-таки повязали, отпустили под подписку о невыезде. Еще и тогда было можно что-то сделать, на­пример лечь в больницу, чтобы снять 62-ю статью,— так хотя бы срок уменьшили. Но как только меня отпустили, я снова пошел мошенничать. Через некоторое время нашел себе компанию — мужа с женой, тоже наркоманов. Они были карманниками, но уже тоже на примете у милиции, так что одни они работать не могли. Стали работать втроем. Со временем мы заметили за собой слежку. В конце концов я с ними расстался и снова стал "работать" один.

Я все-таки сделал попытку лечь в больницу, чтобы снять при­нудительное лечение, но кончилось тем, что в отделении украл у другого наркомана кайф; вышел конфликт. Из больницы при­шлось уйти. Вечером вернулся, но меня не приняли, сказали, что уже выписали. Можно было поступить опять через какое-то вре­мя, но я все тянул: надеялся подзаработать денег и купить кайфа, чтобы потом его приносили в больницу.

Дома жить боялся, ведь находился в розыске. Однажды, когда все-таки пришел домой переночевать, приехала милиция и за­брала. К утру я врубился, что все — это конец. Удалось сбежать, но сил уже не было, менты на хвосте. Я пытался спрятаться, но бди­тельные граждане указали милиции, где меня искать. Меня пой­мали, привезли в отделение милиции и избили. Пытался вскрыть вены, и меня еще раз избили.

Так очутился в тюрьме. Я был уже давно со всех сторон обло­жен и понимал, что рано или поздно это должно было случиться, и быстро смирился с этим.

В КПЗ меня начало ломать. Все говорили, что в тюрьме лом­ки проходят проще и быстрее — сама мысль, что не выйти и ниче­го не вышустрить, успокаивает. Так и случилось. Из КПЗ пере­вели в Кресты; были выходные, поэтому два дня пришлось провести в отстойнике, спать на полу. Когда проходил медицин­ский осмотр, не стал ничего скрывать. Рассказал о том, что нар­коман, пожаловался на плохое самочувствие. Меня поместили в больницу, но через пару дней мне там надоело, хотелось новых ощущений, и я попросился в камеру.

В камере какое-то время осваивался, ломало, не спал несколь­ко дней. Постепенно стало получше, освоился, стал ждать суда. Думал, что дадут лет пять, учитывая, что скрывался от следствия и совершал правонарушения уже после подписки о невыезде. Я уже говорил, что смирился со своим положением, поэтому был спокоен, знал, что выхода нет.

Через некоторое время попытался шустрить, но достать мож­но было только "головняки" — таблетки с кофеином. В камере нашелся компаньон, с которым мы подбивали сокамерников при обходе врача жаловаться на головную боль, чтобы получить таб­летки. Со временем такая жизнь даже стала нравиться, находил себе всякие занятия; тюрьма, как и дурдом, днем спит, ночью на­чинается жизнь — переписка и пр. Помню, испытал большую ра­дость, когда в первый раз удалось достать чай.

Опытные люди советовали мне тянуть с судом, да я и сам это прекрасно понимал. Раньше суд - раньше в зону, а там придется работать. Наркоманы вообще имеют гораздо более криминаль­ный ум и, даже попадая в тюрьму первый раз, гораздо лучше под­кованы по сравнению с другими новичками.

На последнем суде я разыграл приступ, чтобы еще потянуть время. Из зала суда меня увезла "скорая". Помню, тоже испытал ра­дость, после тюрьмы оказавшись в нормальной машине. Лето. Люди идут куда-то по своим делам; было интересно на них смотреть.

В конце концов меня, естественно, осудили, но срок я полу­чил значительно меньший, чем ожидал. Из подследственной ка­меры меня перевели в другую; там уже проще — разрешены пись­ма, свидания.

Помню, приходила мама, была очень расстроена, плакала. А я да­же удивлялся, говорил ей, что тут все хорошо, братские отноше­ния и все такое. Правда, к тому времени я уже слышал, но сам еще плохо понимал, что все это "братство" существует только на эта­пах и в тюрьмах, в зоне же все совсем по-другому.

Потом меня перевели в тюрьму в Выборге, я подал на касса­цию, чтобы еще оттянуть время. Там жизнь протекала еще более замкнуто. И вот где, пожалуй, впервые, я задумался над своей жизнью. Из письма с воли узнал, что мой близкий друг погиб в автокатастрофе. У меня было два близких друга - один утонул, теперь умер и второй. Они не были наркоманами, но почему-то их не стало. У меня же была тысяча шансов умереть, но я продол­жал жить.

Тюремная жизнь шла своим чередом. Времени много, делать нечего. Мне удалось "обработать" молодого врача, и мне назна­чили транквилизаторы. Я вообще обладал талантом вызывать доверие у людей и этим активно пользовался. Врачу долго рас­сказывал, какой я был жуткий наркоман, но вот сейчас протрез­вел, а депрессии не проходят, нужна помощь и т. д.

В конце концов меня отправили в зону. Я не успел подгото­вить все, как хотел, к этому моменту: так, думал получить с воли под видом зубного порошка таблетки с кофеином, но... меня от­правили раньше. Незабываемое впечатление по дороге в зону — на одной из пересылок заставили передвигаться на четвереньках. Была поздняя осень; холодно, кругом грязь. А у меня еще был до­вольно большой баул.

В зону я попал в конце декабря, Новый год встретил в каран­тине. Оказался в одном из самых плохих отрядов, питерских там не любили, нужно было много работать. А у меня был комплекс уязвленного самолюбия, да и вообще что-то делать — в падлу. Помню первый день — подъем, зарядка, потом послали убирать снег. Я сразу же записался к врачу, хотел попасть в медсанчасть. Местных врачей провести было сложно, но я человек в этом смыс­ле одаренный. Мне удалось пробыть в медсанчасти всю зиму. Я действительно был ослаблен физически, но в большей степени мне помогла все-таки изворотливость. Пока лежал в медсанчасти, освоился, встретил знакомых, они объяснили что к чему. Сказа­ли, что в моем отряде все равно заставят работать, нужно попы­таться перейти в другой, где можно пристроиться электриком на промзоне. Попросил маму выслать бумаги, что я работал элек­триком, записался на прием к главному врачу, от которого многое зависело. До этого долго собирал информацию, что он за человек, какие к нему подходы. В конце концов попал куда хотел.

Те, кто мог мне на первых порах помочь, по моим сведениям, уже освободились. Я ждал расспросов, постоянно был внутренне готов обороняться. Это вообще нормальное состояние в зоне — готовность обороняться. Повезло опять, ко мне сразу же подо­шел человек, стал подробно расспрашивать, предложил пойти покурить. По дороге я его узнал — это был старый знакомый, ко­торому я в свое время оказал услугу, чего он не забыл. В течение нескольких месяцев он меня поддерживал, без него я бы долгое время голодал. Потом постепенно у нас стали возникать конф­ликты на бытовой почве. Я из-за этого переживал, не без корысти, боялся остаться сам по себе. Сходились, расходились, но один раз он мне сказал: "Теперь поживи один". Мне, в целом, это было полезно, он меня поддержал в первое время, но потом дал шанс стать самостоятельным.

В зоне больше всех страдали люди, которые были рабами желудка: чем больше любишь поесть, тем ниже опустишься. Для меня же самолюбие значило гораздо больше, чем физичес­кие ограничения. Я легко привык к тому, что питание не на пер­вом месте, поэтому мне было значительно проще: не надо было никого ни о чем просить. Я видел людей, которые, получив зарп­лату и придя в ларек, при виде еды забывали обо всем и все день­ги тратили на еду. Я всегда покупал сначала сигареты, а на то, что осталось,— немного продуктов.

Через какое-то время у меня даже появилось свое крохотное помещение, единственное место, где можно было остаться одно­му, что в зоне практически невозможно.

В зоне свои законы и порядки. Там каждый сам за себя. Иног­да бывали ситуации, когда мне было жаль людей; но если вмеша­ешься, будешь платить по их счетам. Я всегда считал себя очень плохим человеком, об этом твердили все вокруг, много лет я жил под гнетом чувства вины. В зоне понял, что я не самый ужасный; бывают люди, которые совершают поступки, на которые я в прин­ципе был неспособен. Мне стало от этого легче.

В детстве я хотел быть инспектором уголовного розыска, но оказался по другую сторону баррикад. Как ни странно, я даже гордился тем, что у меня есть подобный опыт: "тот не мужчина, кто не сидел в тюрьме"; а я к тому же сумел благодаря своим ка­чествам еще и неплохо устроиться. Я не осознавал себя преступ­ником и уже тогда хорошо понимал, что преступления совершаю из-за наркотиков. Я был сторонником легализации наркотиков и тогда думал, что если бы были другие законы, я не попал бы в тюрьму, хотя теперь понимаю, что в этом случае, наверно, про­сто бы умер.

В зоне я постоянно хотел опиатов, мечтал о том, как уколюсь. Мне раньше казалось странным, когда приятель-наркоман гово­рил, что если бы ему был предоставлен выбор — женщина или наркотики, он бы выбрал первое. Для меня самым главным были наркотики.

Через некоторое время мне сняли 62-ю статью и я мог уже работать за пределами зоны, в поселке. В обязанности входило проверять работу водонапорной башни и еще нескольких объек­тов четыре-пять раз в день. Я приходил в зону только ночевать. Однажды на водонапорной башне произошла авария и я сам выз­вался сходить туда в 4 часа утра для проверки. Сделал это только потому, что надеялся, что летом, в маковый сезон, после этого случая мне будет легче выходить ночью из зоны за маками, так как прецедент был уже создан. Была зима, холодно; в 4 часа утра я шел по глухому, замершему поселку, и меня грела мысль, что я делаю это не напрасно — летом здесь зацветут маки.

В зоне можно было достать алкоголь и стимуляторы, но я это­го не делал. Я относился к ним с опаской, боялся потерять конт­роль, а от стимуляторов еще и крыша могла съехать.

До лета меня освободили. Опять помогла изворотливость. Когда подошел срок суда на условно-досрочное освобождение, нужно было попасть в списки; меня не подали (еще оставалось сидеть полгода). Но так получилось, что я починил радиоприем­ник зам. по режиму, и он все-таки внес меня в списки.

Примерно в это же время я получил письмо от мамы, в котором она написала, что один из моих друзей — в розыске. Он за неко­торое время до меня сидел в этой же зоне. Освободившись, писал мне письма, что у него все хорошо, съездил на юг и пр. А тут та­кая информация. Я подумал: "Что же это за жизнь?" И понял, что это — моя жизнь. Я смирился с тем, что тюрьма — это надолго, надо только исхитриться, чтобы сроки были поменьше, а проме­жутки побольше. Другой жизни я не представлял.

Вышел я в апреле. Приехал домой, мака в городе мало, боль­шинство знакомых на стимуляторах, поэтому возможность при­нять опиаты появилась не сразу. Когда наконец-то предложили уколоться, меня сразу заломало; не мог дождаться, когда сдела­ют, всех торопил. Но когда укололся, был сильно разочарован. Я очень долго мечтал об этом моменте, ждал сказки, а получил просто одурманенное состояние. Подсел довольно быстро, через некоторое время уже ломало. Я понял: кайф в том, когда отпус­кают ломки.

Этот период своей жизни почти не помню. Мама устроила меня на работу, я даже переломался на алкоголе, но ненадолго. Через некоторое время меня попросили уйти по-хорошему, пото­му что начал варить уже прямо на работе. Все время были про­блемы с деньгами. Устал, зимой лег в больницу, там шустрил, ел таблетки. Вышел из больницы, пытался пить. А дело уже шло

к сезону. Пока был сезон, ездил туда-сюда за маками, опять ле­чился в больнице, но даже плохо помню, как это было.

Несколько раз потом пытался переламываться самостоятель­но. Один раз, когда пытался ломаться, съел столько снотворного, что в результате попал в больницу. А оттуда с такими вещами одна дорога — в дурдом. Но мне и здесь удалось отмазаться: я сказал, что у меня ревнивая сожительница, из-за нее расстроил­ся, попросил соседа дать мне успокоительных таблеток, а он пе­репутал. Мне поверили и отпустили домой.

Дальше события разворачивались все стремительней — шуст­рить уже не мог, стал выносить и протарчивать вещи из дома; вен не было, кололся в мышцу, абсцессы возникали один за другим. Мама, видя такое дело, договорилась насчет больницы, купила лекарства. Меня приняли, уже привели в палату, но, увидев мои абсцессы, отказали, сказав, чтобы я приходил, когда их вылечу. Я ощутил бессилие; все болело, высокая температура, ломало; денег не было. Я не знал, что делать. Мама вызывала хирурга на дом, он вскрывал абсцессы. Но я даже в таком состоянии дос­тавал кайф, кололся; появлялись новые абсцессы.

Я впал в состояние безысходности. Я и раньше считал, что наркомания неизлечима, видел, как вокруг меня один за одним умирают мои знакомые, но у меня была детская наивная вера, что со мной этого не случится. Я говорил себе: "Этот умер пото­му, что у него больная печень, этот от передозировки" и т. д.

Я уже выделялся даже среди опустившихся наркоманов, был в полной изоляции. Наркоман и так всегда изолирован, но я был в изоляции вдвойне. Мне нужно было только одно — уколоть­ся, лечь и ждать, пока подействует. Я раньше верил в удачу, в судьбу, верил, что смогу обеспечить себя наркотиками. Вся вера ушла, остались тоска, безысходность, озлобленность. Все врачи, а меня смотрели разные специалисты, говорили: "Ты скоро ум­решь", называли примерно один срок. Я ничего не мог с собой поделать.

С трудом вспоминаю, как очутился в больнице. В первый же день стал есть циклодол — считал, что на нем легче ломаться. Был момент, когда хотел симулировать припадок, упал, а дальше ничего не помню. Когда очнулся, первая мысль: "Сегодня свида­ние, принесут чай". Но выяснилось, что я пробыл в бессознатель­ном состоянии несколько дней. Я был удивлен, со мной никогда такого не было. На этот раз задержался в больнице надолго, уже по собственному желанию. Во мне, очевидно, начал пробуждать­ся давно задавленный инстинкт самосохранения. Я понимал, что если буду продолжать, то умру, но выхода не видел. Много раз­мышлял, думал найти более легкую зависимость, а в том, что она необходима, не сомневался. Перебрал в уме все - алкоголь, сти­муляторы, транквилизаторы; ничего не подходило. Я впервые серьезно задумался на эту тему. Я слышал, что кому-то помогла бросить наркотики вера в Бога, но я был очень далек от этого. Что делать, я так и не решил.

Через месяц выписался, в этот же день выпил, потом несколь­ко раз укололся. Все возвращалось к старому, но умирать я не хо­тел. Направление в ту больницу, в которую не приняли, было на руках, и через неделю после выписки лег туда. Я не мог боль­ше торчать, но и без наркотиков жить не мог. В этой больнице персонал был более наивный, чем в психиатрической; я этим не­замедлительно воспользовался, развил бурную деятельность, шустрил таблетки, варил чифирь и т. д. Естественно, долго я там не задержался,— выписали. В больнице познакомился с нарко­маном, у которого были деньга. После выписки начал употреб­лять с ним, быстро подсел, стало ломать. Когда наркотиков не было, выпивал, ел снотворные.

В один из тех дней я крестился. Я не могу это даже объяснить. Я был в запое, плохо соображал, мне это было ни с какой стороны не нужно, но, наверное, пытался схватиться за последнюю соло­минку. Через несколько дней после этого я, пьяный, разбил вит­рину, попал в милицию, там разыграл сердечный приступ, меня отпустили. Через некоторое время опять попал в милицию; меня чуть не посадили. Шел по улице с малолетками, был конфликт и драка с милиционером, но я в ней участия принять не мог про­сто даже физически. Но поскольку уже был ранее судим, опять пришлось выкручиваться. В конце концов все-таки отпустили. Но этот случай меня напугал, я опять был загнан в угол. На сле­дующий день решил, что надо притормозить. Лежал дома, пил снотворные, потом уехал на дачу, отлеживался там.

Вернувшись, переехал жить к будущей жене и ее родственни­кам. Обязательства и чувство вины перед этими людьми, с кото­рыми я был давно знаком, помогли мне удерживаться от приема наркотиков. Удавалось даже ограничиваться приемом таблеток, в основном снотворных. Я уже давно не был трезвым (за исклю­чением тюрьмы), у меня началась путаница в голове. Я не знал, как жить, было очень трудно. В это время из московского реаби­литационного центра вернулся брат моей будущей жены, нарко­ман, которого я знал много лет. Он с большим энтузиазмом рас­сказывал о программе Анонимных Алкоголиков, его было интересно слушать.

На первое свое собрание я пошел скорее за компанию с этим приятелем, потому что жил у него дома. Первый человек, которо­го я там встретил, оказался алкоголиком и наркоманом. Мы с ним еще до собрания разговорились, он отнесся ко мне с большим по­ниманием, у него были те же проблемы. То собрание мне очень помогло. Исчезло чувство изоляции. Меня не интересовало тог­да то, что интересует большинство людей,— семья, работа. Я ду­мал: "А как же я буду жить без наркотиков? Чем?" Здесь я понял, что я не один такой, и стало легче. Люди вокруг были откровен­ны, слушали то, что я никому не смог бы рассказать, и не осужда­ли. Я стал часто ходить на собрания.

Я не сразу обрел трезвость, сначала даже не осознавал, что это такое. У меня не было ярко выраженного желания бросить нар­котики, я, скорее, думал о другой зависимости. На собрания сперва ходил только потому что там становилось легче. Я про­должал экспериментировать с пивом, иногда с наркотиками. Со временем заметил, что после каждого эксперимента утром просыпался и думал: "Вчера случилось что-то ужасное, я сорвал­ся". Это производило на меня гнетущее впечатление, появлялось чувство вины. И это при том, что я много лет употреблял нарко­тики. Для меня понятия срыва раньше просто не существовало, а тут единичные случаи вызывали возвращение чувства безыс­ходности. Когда где-нибудь в притоне я говорил окружающим, что сорвался, они просто меня не понимали, считали, что это же хорошо — быть без дозы. Но я начинал себя мерить уже новыми мерками.

Еще до последнего своего срыва я мог в транспорте украсть кошелек, хотя уже тогда прекрасно понимал: если нечестно зара­ботаю деньги, то обязательно потрачу их на наркотики. Сначала перестал воровать даже не потому, что это плохо (я тогда, наобо­рот, считал, что глупо упускать возможность), а потому, что ста­ло крепнуть желание стать трезвым.

Думаю, основное, что все-таки заставило меня прийти к этому желанию, было то, что я причинял огромную боль своим близ­ким. Вспоминаю такие сцены, когда я, полуголый, весь в крови, после многочисленных безуспешных попыток попасть в вену про­сил мать прогнать мне раствор. Она плакала, пыталась отказы­ваться, но я ее умолял, и она, отвернувшись, все-таки это делала. С нами жила еще и моя сестра с маленьким сыном, а я варил пря­мо дома, просил ее сидеть в комнате. Она плакала, но молчала. Я превратил дом в ад для своих близких и жил с постоянным чувством вины. Я думаю, и из-за этого тоже я не хотел быть трез­вым, не хотел ощущать безысходность и вину от своих поступков.

Период срывов продолжался недолго. Я хорошо помню по­следний срыв. Был конец лета, мы с приятелем (он тоже ходил на собрания АА) поехали на дачу и там укололись. Именно после этого я серьезно задумался. Срыв был довольно легкий, но он стал последней каплей, которая переполнила чашу и окончательно сформировала желание стать трезвым. Было очень стыдно после этого срыва, я даже просил приятеля не говорить о нем на собра­нии, а сам признался лишь через несколько дней. Ровно через не­делю я оказался в схожей ситуации. Поехал на дачу, шел по доро­ге, а кругом росли маки. Тяга нарвать их, желание уколоться были огромными, но я вдруг подумал: "Я не хочу этого делать". Я шел и пытался применить те принципы, которые узнал в АА. И стал усиленно думать о том ущербе, который мне принесли наркотики. И постепенно, по мере того как приходили воспоми­нания, я погрузился в состояние безысходности, тоски и изоля­ции. Потом я посмотрел вокруг — светило солнце, жизнь продол­жалась, я еще ничего не сделал! Я понял, что только от меня зависит, впаду я в это состояние или нет. И у меня пропала тяга. Я осознал, что такое первый шаг — отказаться от наркотиков без борьбы. Этот момент стал переломным в моей жизни.

Так началась моя трезвость. Я чувствовал себя внутри уже по-другому. Хотя и в дальнейшем появлялись приступы тяги, но я всегда это хорошо осознавал и даже в мыслях никогда не был близок к срыву.

Я далеко не сразу понял, что у меня есть алкогольные пробле­мы, считал себя наркоманом, но уж никак не алкоголиком. Хотя знал, что те немногие опийные наркоманы, которым благодаря природному здоровью удалось дожить до поздних стадий болез­ни, употребляли все, что можно, и то, что проще достать,— алко­голь, таблетки. Но признать это было нелегко. Однажды, при­мерно через месяц после срыва, мне приснился сон: я сидел у своего приятеля, захотел пить, взял стакан, в котором случайно оказалась пена от шампанского. Я выпил, в меня попал глоток алкоголя. Я в ужасе проснулся и подумал: "Слава Богу, это сон". После этого, размышляя, пришел к выводу, что наркоман и алко­голик в одном лице — это ужасно.

Шло время. Я не работал, занимался обыденными делами. Иногда смотрел на себя со стороны и думал: "Неужели это я? Неужели трезвый?" И испытывал облегчение, что никого не нуж­но обманывать, ничего не нужно доставать на завтра. Я стал больше интересоваться литературой АА, читать, изучать. Много размышлял о Высшей Силе. Первоначально для меня этой Си­лой была группа. Я вспоминал, как крестился. Я до сих пор так и не знаю, почему я так поступил, особенно в той, не особо подхо­дящей ситуации. Но, наверное, именно этот шаг привел меня в конце концов к трезвости.

Каждый день я ходил на собрания. У меня просто больше ни­чего не было, кроме АА. Многие годы наркотики заполняли все, теперь образовалась пустота. Чтобы ее заполнить, я составлял план на день. Я писал туда простые вещи — сходить на собрание, вымыть посуду, сходить в магазин, почитать литературу АА, по­заниматься. Обычно вставал утром, что-нибудь читал, потом де­лал дела по дому, потом опять читал, занимался. Я очень много в тот период читал литературы АА, переписывал страницы из книг, размышлял. Наверное, даже неважно, что я делал, важно — для чего. Я точно даже не знал, что именно надо делать, но понимал, что главное — не прекращать усилий.

Я руководствовался девизом: "Живи одним днем", но в боль­шей степени не в плане наркотиков, а в плане своего эмоциональ­ного состояния. Даже незначительные события выбивали меня из колеи, было множество всяких страхов. Я реагировал на все как человек, с которого сняли кожу. Я забыл, как чувствовать, забыл, как переживать радости и неприятности без наркотиков. После каждого посещения группы восстанавливалось равновесие, а этот девиз помогал дожить до собрания. В тот период я жил от собра­ния до собрания, группа заменила мне все. Иногда чувствовал себя ущербным и думал: "Неужели мой удел — это только этот подвал?" Правда, эти мысли быстро проходили. Более опытные люди говорили, что рано или поздно хождение на собрание даст свои плоды, да я и сам понимал: буду ходить — будут изменения.

Я не работал, на этой почве возникли конфликты с матерью. Но на работу я устраиваться не хотел — боялся, что не смогу. На втором году моей трезвости скорость жизни возросла. Че­рез некоторое время появилась еще одна работа. Знакомым тре­бовался помощник для более квалифицированной работы, я сам предложил свою кандидатуру. Работал ежедневно и еще сутки через трое на старой работе. Раньше для меня иметь две работы было чем-то сверхъестественным, теперь я с этим справлялся. Так прошел еще год — работа, собрания. Налаживалась нормаль­ная жизнь.

К концу второго года я женился. Это был очень ответствен­ный шаг. Я боялся брать на себя ответственность, нелегко было решиться делить с кем-то свою жизнь и лишиться свободы сек­суального выбора. Но мы поженились и обвенчались в церкви.

Через какое-то время я ушел с суточной работы, начал учить­ся. Так получилось, что фирма, где я работал, распалась, а я как раз завершил учебу. Это был тревожный момент. Мне, конечно, не хотелось возвращаться на неквалифицированную работу. Я стал предпринимать попытки устроиться, но боялся ударов по самолюбию - у меня было незаконченное высшее образова­ние, да еще и не по этой специальности. В конце концов подвер­нулась работа, не очень денежная, но я пошел туда, чтобы приоб­рести практический навык, опыт. Постепенно стало получаться, появилось чувство удовлетворения. Эта работа была еще одной ступенью в моей жизни, она требовала общения с разными людь­ми, в том числе и с чиновниками, нужно было уметь себя подать, быть уверенным. Так прошел еще год.

Моя жена забеременела. Я и обрадовался, и задумался. Раз­мышлял о воспитании, было много всяких страхов - за ребенка, материальное благополучие. Но я уже знал, что в моей голове все обычно представляется страшнее, чем будет на самом деле. В жиз­ни все проще. Непосредственно перед родами жены я боялся, что ее увезут в больницу, я не смогу ее защитить, весь изнервничал­ся. Когда жену увезли в роддом, мне стало страшно; по дороге из больницы я зашел в церковь. Побыв там, я ощутил защиту, потому что искренне просил помощи. У меня появились спокой­ствие и уверенность, что все будет хорошо. Родилась дочь.

Сегодня в моей жизни есть все — семья, хорошая работа. Я иногда забываю свою прошлую жизнь, мне кажется, что я все­гда жил как сегодня. Но на собраниях АА продолжаю делиться своим опытом, это заставляет меня помнить ту жизнь, и я ощу­щаю огромную разницу. Когда я вникаю в произошедшее со мной, то испытываю удивление, радость и благодарность. Ни разу с того времени, как я перестал принимать наркотики, я не сомневался в том, что именно группа помогла мне стать и оставаться трезвым. Я и сейчас нуждаюсь в собраниях, эта программа помогает решать сегодняшние проблемы. Мне до сих пор не ясно, как это работает, но я не очень над этим задумываюсь; наверное, это и не столь важ­но. Ценности, относительно которых я сегодня себя оцениваю, сильно отличаются не только от тех, которые были в нетрезвой жизни, но иногда даже и от тех, которые у меня были в юности. Я живу в соответствии с принципами этой программы — делать шаги. Самое главное для меня — помнить, что я трезвый благода­ря программе "12 шагов", и оставаться честным перед самим собой, чтобы не впадать в иллюзии на свой счет. Я знаю, что если прекра­тить прикладывать усилия, все может быстро вернуться назад".

История третья

Благодаря программе "12 шагов" сегодня я живу в состоянии

душевного комфорта, которого раньше просто не знала

Мужчине, чтобы рассказать свою историю, необходимо муже­ство, женщине — мужество вдвойне. Ниже я привожу рассказ женщины, которая не употребляет наркотики более трех лет!

"Родилась я в 1954 году в семье военного. Отец был морским летчиком, изобретателем, мать — педагогом. В семье было трое детей, поэтому отец настоял, чтобы мать не работала. У меня еще два старших брата, самый старший — от первого брака матери. Семья была внешне очень благополучная. Но, сколько я себя по­мню, ее раздирали конфликты и противоречия. Проблема заклю­чалась в том, что родня отца (родители и сестра) была против его брака с матерью и все время это давала понять. Меня все любили, но теткина семья постоянно настраивала против матери. Мама изо всех сил старалась, чтобы мы были лучше других, соответ­ствовали представлениям о хороших детях; она прекрасно гото­вила, шила. В целом она была человеком жестким. Конфликт с родственниками отнимал у нее много сил, поэтому моим воспи­танием часто занимались посторонние люди. Но, несмотря на это, я ее любила.

В 6 лет меня отдали в хор, я стала солисткой; начались поезд­ки, гастроли. В том же году я пошла в школу, где учились мои братья. Помню, очень старалась, была отличницей. Я понимала, чего ждут от меня родители, и изо всех сил стремилась оправдать их ожидания.

В 1961 году отец попал под увольнение, это было для него ударом. Он и раньше выпивал, но после отставки стал пить мно­го и часто, постепенно опускался. Когда мне было 9 лет, семья переехала из коммуналки в новую квартиру. Мы этого долго ждали, но, когда переехали, жизнь стала рушиться: отец сильно пил, в пьяном виде становился агрессивным. Иногда мне прихо­дилось в одной ночной рубашке убегать через окно к соседям. А тут еще приехали родители отца, и старый конфликт вспыхнул с новой силой. Они во всех бедах обвиняли мать, оскорбляли ее, даже выгоняли из-за стола, говорили, что если бы отец женился на другой женщине, все было бы по-другому. Мне становилось в семье все более неуютно, я тогда смотрела на нее как на источ­ник опасности, старалась приходить домой только ночевать.

Новая школа меня тоже раздражала — не понравились ни учи­теля, ни ученики. Я оказалась в некоторой изоляции. В основном в то время я занималась музыкой, продолжала петь в хоре, учи­лась в музыкальной школе. Свободное время проводила у сосе­дей наверху, где подружилась с девочкой, прикованной поли­омиелитом к постели. Там была дружная, хорошая семья, мне было у них комфортно.

К 7-му классу я уже могла прогулять музыкальную школу, мне стало нравиться вместо уроков ходить кататься на горку, тем более что я влюбилась в одноклассника, который уделял этому занятию много времени. Я даже надеялась, что меня отчислят за прогулы. Но когда все открылось, мать меня побила, а учителя в музыкальной школе, зная о моих способностях, разрешили сдать экзамены экстерном. Я уже не очень хотела профессионально связывать свою жизнь с музыкой, но дома встретила яростное со­противление. Мать настаивала на музыкальном училище.

После 8-го класса я туда и поступила и испытала первое силь­ное потрясение, увидев, что среди моих сокурсниц есть девочки, которые играют не только не хуже, но даже лучше меня. Это меня и обидело, и разочаровало. С детства я привыкла быть луч­шей. К концу первого курса появился новый предмет — дирижи­рование, я им страстно увлеклась, подавала большие надежды. Мой педагог водил меня на все концерты в консерваторию, я на­чала посещать выставки художников, увлеклась поэзией.

Дома ситуация ухудшалась — родители стали совсем друг другу чужими, мать уже давно была вынуждена работать пова­ром, потому что отец пропивал много денег; летом она брала нас в пионерский лагерь, где работала.

В 17 лет я поехала в стройотряд с институтом, где учился мой брат. Там случилось ужасное событие — меня изнасиловали. Я была очень наивной в этих вопросах, во всех мужчинах видела старшего брата, а дома эта тема никогда не обсуждалась. Мать об этом узнала, были скандалы, оскорбления. Меня это очень обижало, вызывало негодование.

После очередного скандала, когда я обратилась к матери за помощью и сочувствием, а она стала меня опять оскорблять, я не выдержала и ушла. Мне было 18 лет.

С этого времени начались "мои университеты". Я не знала, куда идти, что делать, и пошла в училище. Там встретила сокурс­ницу, которая была знакома и с богемой, и с криминальным ми­ром, в том числе и с наркоманами. Она пристроила меня жить у одного из знакомых музыкантов.

Я тогда мало что знала о наркотиках. Алкоголь мне не нра­вился. Несколько раз я пробовала выпивать, но с маленьких доз меня начинало тошнить, становилось плохо. Однажды этот му­зыкант взял меня с собой на игру, и там я впервые попробовала наркотики — кодеин с ноксироном. От передозировки сильно рвало. Но когда рвота прошла, осталось ощущение тепла, исчез дискомфорт, появилось чувство любви к окружающим. Через небольшой промежуток времени эти же люди предложили уколоться морфием. Мне очень понравилось, передозировки не было. Эти первые опыты были интересны, я не думала ни о ка­ких последствиях. Люди, у которых я жила и с которыми я обща­лась, курили анашу, кололись; это был стиль жизни. Прием нар­котиков постепенно стал входить в привычку.

Домашние меня не особенно искали. Однажды я сделала по­пытку пообщаться с братом. Когда я пришла к нему, дома была мать. Опять начался скандал, я убежала, желание общаться про­пало. В музыкальное училище я ходила все реже и реже.

Потом я познакомилась с человеком, который был хиппи, ху­дожником, писал стихи и, как водится, употреблял наркотики, и перешла жить к нему. В это время я уже испытывала потреб­ность в опиатах, чаще стала вводить их внутривенно, пробовала другие наркотики, в том числе и галлюциногены. Однажды к этому художнику приехал приятель из другого города, тоже хиппи, но наркотиков он не употреблял. Он увез меня с собой с благими намерениями — отучить от наркотиков. Там, вместе со своими друзьями, он меня опекал, пытался помочь, но зависи­мость была уже сильна — я несколько раз сбегала, быстро нашла место, где можно было достать опиаты. Они меня ловили, пыта­лись запирать. Однажды мы пошли на свадьбу, и там среди гос­тей я безошибочно вычислила наркомана. Он дал мне каких-то таблеток, я даже не поинтересовалась каких. Ночью у меня раз­вился психоз с галлюцинациями... В конце концов я оттуда сбе­жала и вернулась обратно к художнику.

Жизнь ухудшалась. В училище на очередном педсовете было решено меня отчислить без права восстановления. В квартире, где мы жили, был бардак, закопченные стены и потолок. Време­нами сидели без денег и голодали. У меня стали появляться вся­кие страхи, я боялась оставаться одна, просила приятеля, чтобы он со мной сидел. Однажды в таком состоянии вышла из дома, и ноги привели меня в психоневрологический диспансер. Врач принял довольно быстро и предложил лечь в психиатрическую больницу.

Я с ужасом вспоминаю все, что за этим последовало: санита­ров в "скорой", приемный покой, где меня обрили наголо, надзор­ную палату. Я не сказала врачам о том, что употребляю наркоти­ки, жаловалась на страхи, депрессию. Но как-то мой приятель пришел меня навестить с целой толпой хиппи; они скандировали под окнами, просидели целый день на снегу. После этого на обхо­де мне сказали: "Ты наркоманка, и друзья у тебя наркоманы". Я отпиралась, разыгрывала спектакль, говорила, что пробовала один или два раза, но мне страшно не понравилось.

В больницу стала приходить мать; она приносила еду, вещи, хотя первое наше свидание кончилось скандалом, так как она мне сказала: "Чего хотела, то и получила". У меня это вызвало бурю не­годования, истерику; в результате из выписной палаты я опять попа­ла в надзорную. В больнице пришлось задержаться. Сначала воз­никали мысли о самоубийстве, однажды я даже украла бритву, но потом жизнь как-то наладилась. Появился круг общения, который мне был интересен, я почувствовала себя кому-то нужной. По ве­черам играла на пианино, пела, приспособилась к тамошней жиз­ни. Когда выписывалась одна из больных, я попросила ее позво­нить моему педагогу по дирижированию, и он пришел. Долго беседовал с врачом; после этого ко мне даже стали по-другому отно­ситься. Он предложил мне вернуться в училище, обещал помочь.

Через 2,5 месяца меня выписали. На комиссии пообещала ве­сти себя хорошо, наркотиков не употреблять, с наркоманами не общаться. Пока находилась в больнице, тяги к опиатам не было. Наоборот, у меня была мысль, что надо от них отходить. Я не придавала тогда большого значения тому, что употребляю наркотики, и даже удивлялась, почему медперсонал перетряхи­вает мои передачи и никуда не выпускает.

После выписки я вернулась жить к матери. В первый же день был скандал. Я обнаружила, что мои вещи были обысканы, про­пали кое-какие адреса, и тут же поехала в гости к знакомому нар­коману. Стала опять употреблять наркотики. В училище меня восстановили, начала ходить на занятия.

Через некоторое время вышла замуж. Мой муж работал, учился, но тоже употреблял наркотики. Я довольно быстро за­беременела. Будучи беременной, продолжала курить анашу, вре­мя от времени употребляла опиаты. Отношения с матерью по­степенно наладились. Жили мы в доме у свекрови, матери очень нравился мой муж, она нам помогала, старалась сделать быт бо­лее комфортным. Этот год был более или менее светлым в моей жизни — была семья, я ждала ребенка, училась в училище, где успешно сдала выпускные экзамены. Роды были тяжелые, с ос­ложнениями. Родилась девочка, с нормальным весом, но вскоре умерла от непроходимости кишечника.

Началась черная полоса в моей жизни. Я не могла видеть детей. После училища, в связи с беременностью, меня распределили в детский садик, поближе к дому, но я не смогла там работать и уво­лилась. Я испытывала сильную вину, чувствовала себя не такой, как все, каким-то изгоем. У меня мелькали мысли, что, может быть, наркотики вызвали заболевание и смерть малышки, но я гнала эти мысли, предпочитая обвинять всех и вся, в том числе и медицину.

В семье начались проблемы, в конце концов я ушла от мужа, о чем потом жалела. От работы получила комнату в коммунальной квартире, мама помогла ее обустроить. Она переживала за меня, пы­талась что-то предпринимать, но со мной бесполезно было о чем-то говорить. Наркотики я употребляла ежедневно, появились ломки.

Через какое-то время снова вышла замуж. Второй муж был наркоманом, жил на Украине. Занимался тем, что привозил нар­котики в Ленинград на продажу. Тогда я думала, что это — любовь, но теперь понимаю, что наркотики были определяющими. Сначала я ездила туда-сюда, из Ленинграда — на Украину и об­ратно, втянулась в его бизнес. Мне понравилось, что можно са­мой определять дозу, ни от кого не зависеть. И доза сильно вы­росла. Из школы, куда я устроилась работать, меня уволили по статье за прогулы. Некоторое время я жила у мужа, но в конце концов мы развелись; я вернулась в Ленинград. Опять устрои­лась работать в школу, жила в своей комнате.

Вскоре познакомилась с музыкантом, который заканчивал институт. Он настаивал на том, что я должна продолжить музы­кальное образование. Мне казалось, что из этого ничего не полу­чится — длительное время я не подходила к инструменту, к тому же чувствовала, что деградировала из-за наркотиков. Но он все­лил в меня уверенность, что все получится, водил за ручку на кон­сультации и экзамены, и я поступила на дирижерско-хоровое от­деление. Попала в хороший класс к прекрасному педагогу, но все уже было круто замешано на наркотиках — ела кодеин, кололась, курила анашу.

В общей сложности я училась в институте 10 лет были академки, переход на заочное отделение. Трудно совмещать упо­требление наркотиков с чем-нибудь еще. Правда, я никогда в тот период не считала себя наркоманкой, думала, что по первому же­ланию смогу бросить, считала себя случайным человеком в нар­команской среде. Я продолжала строить планы самореализации и успехов на музыкальном поприще и не замечала, что они пре­вратились в иллюзию. Вся моя жизнь была уже направлена со­всем в другую сторону — в сторону наркотиков. Я не отдавала себе отчета в том, что они владеют мною целиком.

События развивались стремительно. Моего брата посадили, через какое-то время выпустили на химию. Он сбежал. Стал ски­таться. Понимал, что надо сдаваться, но тянул. Через какое-то время его арестовали, а ко мне нагрянули с обыском. В милиции уже знали, что я наркоманка. У меня нашли наркотики и тоже арестовали. В КПЗ я задумалась, наверное впервые, что именно наркотики привели меня сюда. Через три дня меня отпустили. Я считала, что все равно посадят, так лучше еще покайфовать на свободе и продолжала вовсю употреблять. Брата посадили, меня нет. Я переехала жить к матери.

Через некоторое время в компании я познакомилась с нарко­маном, который только что освободился после третьей судимости, и сильно влюбилась. Мы с ним решили, что я буду слезать с наркотиков, а он пробовать не подсесть. В то время я продол­жала учиться в институте, пела в хоре. Стала приглашать его на концерты. Все было красиво и замечательно. Мы покуривали вместе анашу, думали о новой жизни. Однажды после концерта шли по Невскому, в хорошем настроении, и мой приятель пред­ложил зайти к друзьям. Мы зашли и надолго задержались в этой квартире. До этого я старалась употреблять только чистые нар котики — кодеин, омнопон, морфий. Там нас укололи "черным'. Мы с моим другом договорились, что это будет носить эпизоди­ческий характер, но на следующий день были опять там. Нас до­вольно долго угощали бесплатно. В конце концов подсели плот­но, и, если долго не кололись, уже сильно ломало.

Из хора мне пришлось уйти; надоело врать, изворачиваться: то у меня понос, то золотуха. Работала я еще и в одном Доме куль­туры, но часто прогуливала, потому что не могла без наркотиков выйти на работу. Если с утра у меня наркотика не было, на работу не выходила. Потом я туда вообще перестала приходить. Через два года, сгорая от стыда, пришла за трудовой книжкой, нагово­рила страстей и ужасов про свою жизнь и получила книжку.

Мы, как я уже говорила, плотно сидели на "черном", стали сами варить. Мама догадывалась, но разговаривать со мной было невозможно. Я сочетала опиаты со снотворным, курила анашу, но мне все было мало. Остальные занятия, кроме приготовления наркотиков, ушли сами собой. Когда возникали перебои с "чер­ным", мы, по совету знакомых, пытались переламываться на эфедроне, но от него быстро ехала крыша, а потом вообще начались проблемы с почками. Появились сильные отеки, не налезала никакая обувь. Я привязывала галоши веревками к ногам и ехала за соломой. Помню, температура была высокой, и я обратилась в поликлинику. Меня долго уговаривали лечь в больницу. Я очень боялась остаться без наркотиков, но в конце концов согласилась. Меня прооперировали. Оказалось, что в почке был гнойник, ко­торый вот-вот должен был лопнуть. Мне повезло. Первые три дня после операции кололи промедол, но инъекции хватало только на час, потом начинало ломать. Я лежала в реанимации, была прикована дренажами к постели, сильно мучилась. На пя­тый день я попросила своего приятеля принести раствор, и он колол меня прямо в палате, на соседей мне было уже наплевать. На шестой день я встала. Врачи говорили: "Какое стремление к выздоровлению!" Но это здесь было ни при чем, просто на пер­вом этаже меня ждал знакомый с наркотиками. Через неделю я сбежала и прямо из больницы поехала колоться.

Вскоре нас накрыли в притоне, приятеля посадили. В пись­мах из тюрьмы он настаивал на том, чтобы я все взяла на себя, мол, мне ничего не будет, кроме административного взыскания. Я не знала, что делать. Весь мой тамошний круг общения состоял из старых наркоманов, доверия к ним не было, посоветоваться не с кем. Отношения в этой среде очень жесткие, я не сомнева­лась: чуть что — сдадут, кинут. Я боялась и милиции, и наркома­нов. Перестала варить, стала есть сено, но кайфа не ощущала, хо­дила как сомнамбула. В конце концов пошла к следователю и сказала, что все, что обнаружили у приятеля,— мое. Не знаю, зачем я это сделала. И ему хотелось помочь, и, наверно, подспуд­но хотелось куда-нибудь спрятаться, хоть в тюрьму. Все точки опоры рухнули, я совершенно потерялась. Женщина-следова­тель сказала мне, что лучше бы я думала о своей жизни. Если я буду настаивать на своем заявлении, меня посадят, но и при­ятеля не отпустят. На этом я успокоилась. Наркотики у меня бы­стро кончились; я то пила, то кололась.

Мне было уже 33 года. В какой-то момент поняла, что так продолжаться больше не может. Решила лечиться. Мне посове­товали хорошего врача, мать была согласна оплатить его услуги, участвовать в лечении. Врач приходил ко мне в течение двух ме­сяцев. Первое время я не спала, меня ломало, но держалась, пото­му что доверяла врачу, знала, что он придет. Через полтора меся­ца я смогла выходить из квартиры. При общении с внешним миром чувствовала большое напряжение.

Через какое-то время, когда я окончательно оклемалась, встал вопрос о трудоустройстве. Я устроилась работать освобожден­ным председателем профкома в одно заведение. Вскоре начала попивать, наркотиков боялась. Там, где я работала, нередко быва­ли всякие сабантуи, коллеги были любителями выпить. Я стала часто и много пить, могла опоздать на работу, брала деньги из профсоюзной кассы, приходилось все время возвращать. Че­рез год ушла по собственному желанию. Мне предложили более интересную и ответственную работу. Я несколько воспряла: по­лучалось, что я не такая уж несостоятельная. Новая работа ув­лекла, но редкий вечер обходился без выпивки. У меня развилась сильная тяга к спиртному. В те времена уже была талонная систе-

ма, в магазине выстраивались огромные очереди. Но желание было таким, что меня это не смущало,— пробила бы и каменную стену. Купив алкоголь, вбегала в квартиру, выпивала стакан-другой и только после этого могла раздеться. Появился круг собутыль ников. Тогда я себя успокаивала тем, что алкоголь — это все-таки не наркотики, хотя и в то время эпизодически употребляла опиаты.

Алкоголь скрутил меня достаточно быстро. Начались непри­ятности на работе. Однажды мне надо было выступать с докла­дом. Это было очень ответственное мероприятие, за мной даже прислали машину. По дороге я попросила шофера остановиться возле дома, в котором обычно пила. Думала, что зайду на минут­ку, а пробыла там до утра. Выступление сорвалось.

Через некоторое время я попала под волну сокращений и официально стала безработной. Потом устроилась работать к брату, который к этому времени освободился и работал в магази­не. Стала заведующей отделом. Я надеялась, что работа позволит удержаться на плаву, отойти от алкоголя. Работа была тяжелой, я отвечала за продавцов, за кассу, на мне была материальная от­ветственность. Поскольку я стала неплохо зарабатывать, посте­пенно начали объявляться бывшие друзья-наркоманы. Все чаще употребляла опиаты, чередуя их с алкоголем. Как только у меня появились деньги, предпочтение я стала отдавать наркотикам. Сначала удалось все организовать так, что мне их привозили прямо на работу; потом начались перебои. Приходилось бросать дела, заниматься поисками. Я жила в постоянном напряжении, что в конце концов дало о себе знать. Однажды на замечание ди­ректора я взорвалась, ушла с работы и больше не возвращалась.

В 1991 году опять начались сильные запои, все было как в ту­мане. Примерно в то время я впервые побывала на собрании Анонимных Алкоголиков. У меня давно был телефон одного из членов АА, и однажды, будучи в похмелье, я ему позвонила. Он предложил приехать на собрание, дал адрес. Мне было очень плохо, по дороге даже хотела выйти из троллейбуса около винно­го магазина, но что-то удержало. На собрании я стеснялась, была напряжена, забилась в угол. Когда все стали представляться, удивилась — люди спокойно называли себя алкоголиками. Мне понравилось собрание, напряжение исчезло. На собрания груп­пы я ходила около недели.

Потом я перестала ходить к АА, от матери переехала жить к одному человеку, он был алкоголиком, но не пил: был подшит.

Звонили люди из группы, но я посылала их подальше, говорила, что у меня своя жизнь и что я без них разберусь, что мне делать. Стала попивать, сперва понемногу, но скоро опять начались страшные запои. С утра, чтобы прийти в нормальное состояние, мне нужно было выпить бутылку водки. Когда вечером мой при­ятель возвращался с работы домой, меня или уже не было, или я успевала до этого что-нибудь выпить. Это продолжалось доволь­но долго. Я физически ослабела, неделями не выходила из дома, опустилась, даже иногда по несколько дней не умывалась.

Через какое-то время ему удалось привести меня в наркологи­ческое отделение. Я плохо понимала, что происходит. Сообрази­ла, где нахожусь, только когда за мной захлопнулась дверь отде­ления. Пробыла там около месяца. Я абсолютно не считала себя больной и была оскорблена, когда при выписке в больничном лис­те увидела диагноз: "алкоголизм"; я даже устроила скандал по это­му поводу. Но тем не менее сама попросила, чтобы мне дали кап­сулу на три месяца,— все-таки хотела оградить себя от алкоголя.

Две недели после выписки я была трезвой, устроилась снова на работу к брату; в мои обязанности входило проверять работу ларьков. Туда же пристроила одного своего знакомого, наркома­на. Однажды, когда я приехала проверять ларек, его не оказалось на месте. Это был хороший повод поехать его искать, тем более, что я прекрасно знала где. Там меня "тепло" встретили; через десять минут я уже укололась, потом еще и еще. Все началось по новой.

Человек, с которым я жила, стал догадываться, что я употреб­ляю наркотики. Я его "пожалела" и однажды уколола и его. Он быстро оценил преимущества: опьянение есть, запаха нет, на работе никто ничего не замечает — и вошел во вкус. Так мы про­жили пару лет — с разборками и скандалами. Денег на наркотики всегда не хватает. Когда умерла его бабушка, продали ее комнату и большую часть денег проторчали. Денег было много, никто их не считал; они таяли, таяли — и растаяли.

В 1993 году наступил момент, когда я уже не могла так про­должать. Я большую часть жизни все-таки где-то работала, была при деле, всегда были какие-то планы, пускай даже иллюзорные. Теперь ничего этого уже не осталось. Постоянно ломало, надоели телефонные звонки, постоянное унижение, шустрежка — будет кайф, не будет. Физически тоже была разломана. Вен уже давно не было, но я упорно пыталась их искать на стопах, в паху, ковы­ряла себя до крови, в конце концов кололась в мышцу. Появились

флегмоны, все болело; вместо кайфа иногда испытывала такую боль, что плакала. Однажды утром проснулась и решила, что се­годня я обязательно лягу в больницу. Уже не было сил ехать на рынок, чтобы сняться с ломок. Поехала в ту же больницу, где лечилась. Меня приняли. Я сразу же позвонила своему давниш­нему приятелю, с которым мы начинали торчать на "черном", и предложила ему тоже полечиться. Думаю, что подсознательно я просто хотела кайфа. Через три дня, когда самые тяжелые лом­ки были уже позади, он все-таки приехал и был принят на лече­ние. С собой он принес наркотики. Буквально в этот же день зате­ял драку с больным, и нас моментально выписали. Мы сразу же поехали колоться. Я даже не помню, как меня привезли домой.

Снова понеслось. Я пристроилась к этому приятелю. Но наши личные контакты были разорваны, остались чисто деловые отно­шения, которые, естественно, долго не могли продолжаться. Жизнь в тот период была ужасной — я не хотела никого видеть, жила в отчуждении, изоляции, была злобной, агрессивной. Ста­ралась вводить себе столько наркотика, чтобы уже ничего не чув­ствовать, заедала инъекцию пачкой снотворного. Хотела только одного: чтобы меня никто не трогал. Все более или менее стоящие вещи: золото, коллекция пластинок — были проданы за бесценок.

Я опять решила лечь в больницу, поехала туда, умоляла, что­бы приняли. Несколько дней были сильные ломки, крючило, болели ноги. Но это состояние довольно быстро прошло, зато по­явились сильная слабость, упадок сил. Перед выпиской предуп­редили, что здоровье мое совсем расшатано, если буду употреб­лять дальше — жить осталось недолго. Рекомендовали полную трезвость и наблюдение у кардиолога.

Выписалась из больницы и пришла домой, к маме. Без денег, без лекарств, одна. У меня было ощущение, что жизнь кончилась, что сижу на руинах,— опять в том же доме, откуда много лет на­зад ушла: ни семьи, ни работы, ни денег. Трое суток я практичес­ки не спала — боялась умереть; были мысли о самоубийстве.

Меня навестил один знакомый, с которым мы одно время даже вместе выпивали. Помнится, я дала ему адрес АА, он стал ходить на собрания, а я нет. Он рассказал, что посещает собрания, предложил сходить на группу. Мне было уже все равно, куда идти, лишь бы не оставаться одной. Мы поехали. Я очень стесня­лась, тряслись руки, было плохо. Люди вокруг улыбались, и меня это даже задевало: казалось, что они смеются надо мной. Хотелось скорее оттуда уйти. После собрания я стала быстро соби­раться, но один из членов АА остановил, усадил пить чай, попро­сил рассказать о своем состоянии. Я тогда остро нуждалась в том, чтобы поговорили именно со мной, чувствовала себя беспомощ­ной, как младенец. Я сказала, что мне не хочется жить. Он мне ответил: "Петля от тебя никуда не уйдет. Попробуй походить сюда — это помогло людям, у которых истории пострашнее тво­ей". Меня это задело за живое.

На следующее собрание я пришла в другую группу. Так полу­чилось случайно. В воскресенье я оказалась на Васильевском острове, была в плохом состоянии — боялась улицы, людей, ис­пытывала растерянность. Мне казалось, что люди вокруг меня все знают и понимают. Первая мысль была — взять тачку и по­ехать уколоться. Из телефона-автомата позвонила члену АА. Он сказал, что недалеко от того места, где я нахожусь, собирает­ся группа АА, предложил туда пойти. Я быстро ее нашла. На со­брании чувствовала себя скованно, стеснялась своего вида — исколотые ноги, опухшие руки. Я даже не видела лиц, сидела и смотрела в одну точку. Приняли меня очень тепло, после со­брания со всех сторон окружили люди, нашли много хороших слов. Я плохо понимала, что они говорили, но у меня появилось чувство безопасности, покоя, которых уже давно не испытывала. Мне стало легче и захотелось прийти туда еще раз. Эта группа стала для меня родной, я до сих пор туда хожу.

Ходила на собрания каждый день, поверила людям, которые меня окружали. Прошло два месяца. У меня оставались пробле­мы со сном, но с утра я просыпалась уже не в поту, как обычно, а в нормальном состоянии и с незнакомым чувством освобожде­ния. Все это было потрясающе, я была просто в эйфории. Много вела разговоров о программе, общалась с членами АА не только на собраниях, но при любой возможности, особенно с наркома­нами, которые бросили наркотики раньше меня. Физическое со­стояние было не очень хорошим, но эта эйфория перекрывала дискомфорт. По совету членов АА я стала стараться избегать со­блазнов — не подходила к телефону, перестала слушать музыку, которая ассоциировалась с наркотиками. Вернулась на старую работу, жизнь налаживалась.

Однажды я все-таки сняла трубку. Звонил один из старых знакомых. У него умер отец, и он и его родня очень просили меня прийти на похороны. Я посоветовалась с членами АА. Мне сказали: "Не ходи". Но я все-таки пошла. И сорвалась. Это был мой последний срыв; после этого я поняла, что срыв может быть тоже полезен. Когда я укололась, голова продолжала четко работать, я говорила себе: "Зачем ты это сделала? Чувствуешь себя физи­чески более или менее нормально, психологически — нашла под­держку, которую искала. Зачем?" Я смотрела на себя в зеркало, видела лицо, которое одеревенело, стало одутловатым и подур­невшим. Потом пришли мысли, что теперь не засну и завтра, на­верное, прогуляю работу. Подумала, что мама, с которой только наладились отношения, обо всем догадается. От всех этих мыс­лей мне было никак не расслабиться. Я решила довести себя до бессознательного состояния, стала колоться еще и еще. Но мне это не удалось. Случилось то, чего со мной не случалось уже много лет,— у меня появилась рвота. Обломалась со всех сторон. Этот срыв был очень поучителен. Я поняла, что нет никаких причин и обстоятельств, оправдывающих употребление наркотиков.

Я смогла признаться, что сорвалась, только через месяц, когда на собрание пришел знакомый, с которым я укололась. Не хоте­лось, чтобы он подумал, что в АА врут. Через некоторое время опять позвонила мать этого наркомана и попросила прийти на поминки. Я стала советоваться в АА и услышала волшебную фразу: "Если не можешь не ходить, иди". Сразу успокоилась, на­пряжение ушло. Я пришла в тот дом; был накрыт стол, стояло много спиртного. Рядом сидел знакомый и глазами показывал, что пора бы пойти уколоться. Я раньше никогда не говорила в та­ких ситуациях "нет". В душе шла борьба. Я стала пытаться при­менять принципы, которые слышала в АА. Для начала плотно поела, потом пошла поговорить с его матерью, пришло какое-то успокоение. В конце концов я ему сказала: "Пожалуй, я сегодня не буду, очень тороплюсь" — и ушла оттуда. Вышла вся в поту, у меня дрожали ноги. И побежала на собрание. Это была моя первая победа, я осознала, что такое свобода выбора.

Нельзя сказать, что тяга прошла сразу. Периодически так му­чительно хотелось уколоться, что просила соседку запирать меня в квартире. Состояния бывали тяжелые, иногда просто фи­зически ломало, появлялась бессонница, депрессия. Но я твердо знала, что это можно перетерпеть. В одной из книг АА сказано, что если решение принято, надо быть готовым к любым трудно­стям и испытаниям. Надо было сцепить зубы и терпеть, прилагая все свое мужество.

До меня далеко не сразу дошел смысл первого шага, да и всей программы. Сначала просто нравилось приходить на собрания, говорить там, получать облегчение. Но мысль, что навсегда при­дется отказаться от наркотиков, сильно беспокоила. Я считала, что от алкоголя еще могу отказаться, но наркотики буду упо­треблять раз в месяц. Ничего страшного; я же не буду валяться, останусь трудоспособной. Так я долго торговалась сама с собой, но постепенно все-таки доходило, что единственный выход — это полная трезвость. Мне все больше и больше не хотелось назад, я верила тем, кто был впереди меня, они говорили: "Не пей пер­вой рюмки, не делай первой инъекции".

В тот период я сделала много ошибок. В АА говорят: "Пер­вый год трезвости — это подарок". Честно говоря, я этого не ощущала. Я оставалась трезвой, но не понимала всего смысла того, чем занималась. Я считала, что мой интеллект со всем справится. Из рекомендаций принимала только две — ходила на собрания и старалась избегать соблазнов. С первых месяцев трезвости мне хотелось быстрее реабилитироваться в социаль­ном плане, я стала работать на трех работах. Хотелось хорошо выглядеть, иметь деньги.

Примерно через полгода мне предложили поехать за город, в группу здорового образа жизни. Я пробыла там 10 дней, мне все очень понравилось. По возвращении решила, что в АА ходить больше не буду, уже выздоровела. Казалось, что нашла свой соб­ственный путь. Думала, что теперь начну восстанавливать испор­ченное здоровье, а собрания мне больше ни к чему. Но довольно быстро стали возвращаться депрессии, чувство одиночества; меня потянуло на собрания АА.

Все вернулось на круги своя. Стала опять ходить на собрания, но все время пыталась искать другие пути, читала книги по пси­хологии, дианетике и пр. По мере того как посещала собрания, происходили изменения. Более или менее наладились отноше­ния с матерью, хотя сильно угнетали чувство вины и старые оби­ды. Через какое-то время переехала жить к будущему мужу, с ко­торым познакомилась в АА, появилась своя семья. Изменения происходили и внутри меня. Я замечала за собой склонность все драматизировать, но затем поняла, что мои страхи, как правило, беспочвенны. Я осознала, что все враги сидят в основном в моей голове и что даже если я улечу на Луну, то мне и там будет плохо, что дело во мне, а не во внешних обстоятельствах.

Примерно через год у мужа заболела мать и я поехала к ней в другой город. Пришлось иметь дело с наркотиками (она была онкологической больной) и со всякими настойками на спирту. Без группы мне было плохо, но я ни на минуту не оставалась без дела: готовила, стирала. Муж то приезжал, то уезжал. Через ме­сяц свекровь умерла, были похороны. Я это очень тяжело пере­живала, особенно на трезвую голову. Однажды, когда муж дол­жен был в очередной раз уехать в Ленинград, я решила: сегодня выпью. Меня эта мысль поразила, я как бы раздвоилась. С одной стороны, иллюзий, как будут разворачиваться события дальше, у меня не было — выпью, потянет на улицу, могу кого-нибудь при­вести в квартиру. С другой стороны, была мысль — выпью стакан и лягу спать. Чувствовала, что желание выпить берет верх, здра­вомыслие уходит. Не могла дождаться, когда муж наконец-то уедет. И вдруг он, уже стоя в дверях, мне говорит: "Поехали вме­сте". Я в пять минут оделась, и мы поехали. Я испытывала облег­чение, радость, но в то же время и разочарование. Тогда я сделала для себя вывод: мне нельзя быть долго без группы, тем более ря­дом со спиртным.

Я вернулась в Питер в плохом состоянии. Опять появились страхи, чувство вины, что что-то сделала не так. В тот период меня очень поддержали члены АА, приходили после собрания, я успокаивалась. Через какое-то время это состояние прошло.

Открылась терапевтическая группа по первому шагу, я стала и ее посещать, помимо АА. И только тогда до меня дошел весь смысл первого шага (к тому времени я была трезвой уже больше года). Я поняла, что первый шаг программы ("Мы признали свое бессилие перед алкоголем и наркотиками; признали, что потеря­ли контроль над своей жизнью") — это не просто отказ от алкого­ля и наркотиков, это — признание несостоятельности всей моей жизненной философии. Я осознала, что моя голова, на которую я так уповала, была долгое время просто безумной. Когда напи­сала свою историю болезни и посмотрела на себя как бы со сто­роны, то просто ужаснулась. Я стала понимать, что к здравомыс­лию раньше имела отдаленное отношение. На собрания ходили люди уже по несколько лет, они вселяли надежду, что я тоже смогу стать здравомыслящим человеком.

Начался новый этап моей жизни. Я стала более внимательно слушать людей. В глубине души я раньше считала, что у меня все совсем не так, как у других; теперь же стала узнавать себя в историях членов АА. Мое мнение всегда было единственно правиль­ным, я считала себя большим специалистом во многих вопросах, часто спорила о вещах, в которых мало что понимала. Теперь я ста­раюсь быть более критичной к себе и внимательной к другим.

Когда я переехала жить к мужу, стали возникать трения. Я ре­шила проанализировать свои взаимоотношения с противопо­ложным полом на протяжении всей жизни (отчасти сделала чет­вертый шаг). Это принесло большое облегчение, внесло ясность в мою жизнь. Пришлось менять свое поведение (например, на­учиться извиняться даже тогда, когда другой человек не прав). Сначала было нелегко, это противоречило моей натуре. Но в кон­це концов я осознала, что нежелание считаться с другими людь­ми создает массу проблем. Я поняла, что если хочу, чтобы счита­лись со мной, то должна считаться с другими.

Я стала тактичнее вести себя с матерью, мужем, перестала стремиться их переделать, давать советы, спорить где надо и не надо. Это до сих пор моя большая проблема — желание всех учить, решать чужие проблемы; мое самоуважение зачастую за­висит от того, насколько я могу быть полезна другим.

Я ушла со всех трех работ, перестала тешить свои амбиции. Сейчас я пою в церковном хоре, получаю от этого удовлетво­рение.

Мое отношение к прошлому изменилось. Вспоминая жизнь, я иногда удивляюсь: как меня терпели люди? Обиды уходят, я стала понимать, как добры ко мне были люди, на которых я обижалась.

Сегодня, спустя три года после последнего срыва, у меня есть семья, любимая работа. Я продолжаю ходить на собрания, АА за­нимает большое место в моей жизни. Я часто принимаю участие в различных терапевтических программах, семинарах, меня это увлекает. Хотелось бы профессионально помогать алкоголикам и наркоманам, но я помню лозунг АА: "Тише едешь, дальше бу­дешь" — и не загадываю наперед.

С детства я испытывала постоянное беспокойство, неудовлет­воренность собой, прожила большую часть жизни в иллюзиях. Благодаря программе "12 шагов" сегодня я живу в состоянии ду­шевного комфорта, которого раньше просто не знала.

В АА узнала, что алкоголизм и наркомания — это болезни, та­кие же, как и все остальные хронические заболевания. Это зна­ние избавило меня от чувства вины и неполноценности.

Я понимаю, что этот путь — на всю жизнь; он нелегкий, но ин­тересный, полный разных открытий. Я встречала людей, кото­рые уже более 30 лет остаются трезвыми благодаря АА, и знаю, что открытиям не будет конца".

История четвертая

Я опять, в очередной раз, стою перед выбором

С Виктором мы знакомы около 5-ти лет. Его история была пер­вой, которую я начала записывать. Уже работая над другими ис­ториями, узнала, что он сорвался, стал выпивать. До этого Вик­тор был трезвым 4 года и 3 месяца.

Его срыв является еще одним подтверждением, что на всю жизнь никто никогда гарантий дать не может. Заявление о сто­процентной гарантии какого-либо метода или способа лечения является абсурдным с точки зрения здравого смысла. В США, где реабилитационные центры существуют уже несколько деся­тилетий, разработаны специальные лечебные программы для тех, кто сорвался после длительных ремиссий (подробнее об этом см. в следующей главе).

Я ничего не стала менять в истории Виктора и привожу ее вам в том виде, в каком она была изначально записана.

"Родился я в 1955 году. Отец был "тихим" алкоголиком, мать работала в системе общественного питания и фактически содер­жала семью. Как мне потом сказала мать, отец не хотел, чтобы я родился: в семье уже был один ребенок — мой старший брат. Отца я не любил, может быть, интуитивно чувствовал, что он не хо­тел моего появления на свет. Они часто скандалили с матерью, он ее даже бил.

До школы моим воспитанием в основном занимались бабуш­ка с дедушкой. Мы с ними по полгода жили на даче. Бабушка у меня всю жизнь не работала, семью обеспечивал дедушка. На даче было хорошо — я любил купаться, ездить на велосипеде, ходить за грибами. Но лафа кончилась — пошел в школу. Учить­ся мне не особенно нравилось, стеснялся выходить к доске, был робким и застенчивым. Моей стихией был двор, там я всегда чув­ствовал себя на высоте. Матери целыми днями не было дома, отцу на меня было наплевать. Учился я неплохо, мне многое лег­ко давалось, поэтому практически все время проводил со своей дворовой компанией. Мать меня всегда баловала, я никогда ни в чем не знал отказа — ни в модных шмотках, ни в деньгах. Так что проблем в моей жизни не было.

В те времена, я думаю, для многих двор был "школой жизни", для меня уж точно. Во дворе проходила вся моя жизнь: там на­учился играть в карты, сначала просто так, а потом на деньги, там же, в десять лет, начал курить. У меня был приятель, с которым рядом жили и сидели в школе за одной партой. У него было мно­го братьев, и все они либо сидели в тюрьме, либо только освобо­дились. Однажды мы пришли к нему домой, и как раз в это время из зоны вернулся один из его братьев. Там была веселая компа­ния, все выпивали, нам тоже налили портвейна. Помню, что мне было очень плохо, еле дошел до дома. Но потом я всем рассказы­вал, как все было круто, я чувствовал себя героем и, вообще, гор­дился тем, что у меня есть знакомые из криминального мира. Было это в 5-м классе. В этом же году я впервые попал в мили­цию. С тем же приятелем, на 7 ноября, на мосту мы били лампоч­ки в праздничной гирлянде и загремели в милицию. Нас сильно ругали, говорили, что мы хотели сорвать политическую акцию. Я не очень-то понял насчет акции, но хорошо усвоил, что с мили­цией лучше дела не иметь. В нашем же дворе я постоянно слы­шал о наркоманах, просил мне их показать; эти разговоры вы­зывали интерес, будоражили. Конечно, у меня была и другая жизнь. Мать все время пыталась меня пристроить то в музыкаль­ную школу, где я в 3-м классе год играл на трубе, то еще куда-нибудь. Наш учитель физкультуры, в прошлом боксер, классный мужик, организовал секцию по боксу, и я стал туда ходить. Во-первых, мне очень нравился сам учитель, во-вторых, бокс — это было романтично, тем более что во дворе постоянно были драки. И потом, как я уже говорил, отец бил мать, и я мечтал, что смогу ее защитить. В общем, в моей жизни тогда встречалось много людей, но выбор я сделал другой.

Мы все делали дворовой компанией: выпивали, курили, игра­ли на гитаре. Помню, любимым занятием был поход на каток. И я, весь из себя, на фирменных коньках (таких ни у кого больше не было) с сигареткой в зубах, иногда с бутылкой портвейна, чувствовал себя счастливым. На каток приходили ребята постар­ше и без коньков, они просто собирались, как теперь говорят, потусоваться, поиграть в карты, выпить. Мне всегда было страш­но интересно, что это за люди.

Шло время, я взрослел. В нашем доме было кафе-мороженое, в которую я всегда заходил после школы или тренировки. Как я узнал позже, там была наркотская тусовка. Ребята были все хо­рошо одеты, казались очень крутыми, было интересно, чем они занимаются. Так сложилось, что моя соседка, медсестра, позна­комилась с этими ребятами и тоже стала наркоманкой. Она, ког­да мне было 15 лет, впервые угостила меня анашой. Поскольку я курил с 10-ти лет, ничего криминального я в этом не увидел. Действие анаши мне очень понравилось. Однажды она зашла ко мне со своими приятелями и попросила разрешения им уко­лоться. Я испугался, мне это не понравилось, но было интересно, и я позволил. Эта же соседка дала мне попробовать этаминал на­трия (снотворное), но особого удовольствия я не испытал.

Анашу я стал употреблять регулярно, выпивал уже в рестора­нах в веселых компаниях. Изредка, когда не было анаши, прини­мал этаминал. Я стал своим в этом кафе, имел разные делишки с наркоманами. Этаминал у них был не в почете. Они предложи­ли мне попробовать таблетки от кашля с кодеином, таблетки с опиумом и ноксирон. Я считал, что никогда не буду колоться, а таблетки — это ерунда. Что я думал тогда по поводу моей жиз­ни? Да просто не понимал, куда влез.

Постепенно, к 10-му классу, хулиганский двор ушел, стали превалировать другие интересы — фарцовка, рестораны, девоч­ки. Кстати, в общении с женщинами я был довольно стеснитель­ным, и без анаши я вообще не мог к ним подойти. Наркотики рас­крепощали, позволяли стать другим. Я жил, если так можно выразиться, несколькими жизнями: учился в школе и там был не из последних, тусовался во дворе, фарцевал, общался с нарко­манами, иногда проводил время с профессорскими сынками, ко­торые тоже были не прочь покурить и расслабиться. Прикинут был всегда хорошо — импортные шмотки и прочее. Это сейчас такого добра навалом на каждому углу, а в то время их имели лишь единицы. Жил на всем готовом, да еще были деньги от фар­цовки. Моя философия в то время заключалась во фразе: "Нам без кайфа нету лайфа". Пионерия, комсомолия, карьера меня не прельщали. Я считал нормальных людей придурками, кото­рые не знают, что такое кайф.

Догадывалась ли мама о моей жизни? Я думаю, просто не хо­тела знать. Ей говорили, что я постоянно тусуюсь на Невском, но она не вникала, некогда было. Жизнь свою я тщательно скрывал, научился виртуозно лгать. Я боялся, что мать может узнать о моей "тайной" жизни, хотя все равно чувствовал, что она всегда поддержит. А потом, ее просто целыми днями не было дома.

Я закончил школу и решил поступить в Ленинградское арк­тическое училище. Мама всегда хотела, чтобы у детей было обра­зование; в училище у нее были связи. Предполагалось, что после его окончания я буду плавать за границу. Но я не прошел по кон­курсу. Я обзвонил все училища, выяснил, где был недобор и где обязательно есть военная кафедра, и с документами из ЛАО по­ступил в Судостроительный техникум. Внешние приличия были соблюдены.

Учиться было легко, но эта сторона жизни меня не особенно за­ботила. Другая жизнь интересовала больше. Наркотики я стал употреблять все чаще и чаще, потом делал это прямо на занятиях, чего раньше себе не позволял. Правда, я еще и тогда наивно пола­гал, что колоться никогда не буду. В основном ходил по рестора­нам, курил анашу; то, что ел таблетки, старался не афишировать. Там же, в техникуме, познакомился с парнем, которого приобщил к наркотикам, потом уже развлекались вместе. Жизнь была сплошным кайфом, а учеба — постольку-поскольку. Но, оглядыва­ясь назад, я понимаю, что уже тогда "шустрежка" отнимала очень много времени — доставание рецептов, хождение по аптекам и пр.

На втором курсе техникума я впервые укололся. Дело было так: у меня были классные заграничные ботиночки, и меня все время просили их продать или обменять. И вот пришел я по это­му поводу к своим знакомым наркоманам, а они мне предложили уколоться морфином. Было у меня подобие борьбы мотивов: с точ­ки зрения одной моей жизни, студента техникума, это было пло­хо, с точки зрения наркотской тусовки — авторитетно. Я опять выбрал неправильную жизнь и перешагнул еще одну черту.

Стали возникать уже и некоторые проблемы. Меня, видно, уже тогда подламывало, но я этого не понимал. Однажды в таком состоянии я взял справку о болезни, не ходил на занятия. Рано утром поехал за кайфом. Меня задержали; правда, наркотики я купить не успел. Я часто слышал от своих приятелей-наркома­нов, о милиции, о том, что места торговли "пасут", и о том как надо вести себя, если попался. Так что я был "подкованным" гражда­нином. Человек в штатском предложил мне пройти в отделение по борьбе с наркотиками, именуемое в нашей среде "десяткой". Там сказали, что меня часто видят среди наркоманов, называли знакомые фамилии. Но я прикинулся придурком, от всего отка­зывался, тем более что доказательств у них не было. С меня взя­ли расписку, что обязуюсь не хранить и не торговать, и постави­ли на учет. Сначала, когда меня только привели, я испугался, но вышел оттуда очень довольный собой и гордый тем, как ловко выкрутился. После отделения я сразу же поехал в другое место и взял кайф. Но тучи сгущались. Ту самую мороженицу уже тоже "пасли", и я понял, что могу влипнуть. Друзья-наркоманы гово­рили, что уж если менты "сели на хвост", то это надолго. Они же и надоумили пойти в армию. Опыт у них в этом отношении был богатый, тем более что они меня заверили, что в армии с нарко­тиками все очень просто, а менты там не достанут. А я к тому же понимал, что вся эта учеба в техникуме и дальнейшая работа не для меня, так что крепло решение пойти послужить. Нашел повод, как уйти из техникума. Были у меня тогда джинсы, в кото­рых не допускали до занятий на военной кафедре. Ну, я плюнул и вообще перестал ходить в училище. В конце концов получил справку, что закончил два курса.

Стал ждать призыва. Хотел до этого устроиться снабженцем, но не получилось; пошел работать грузчиком в объединение по ремонту электробытовых приборов, поближе к дому. По-пре­жнему кайфовал, ждал, когда заберут в армию.

Мать радовалась, хотела, чтобы меня забрали, тем более что она узнала о моем наркотическом пристрастии. У меня был двою­родный брат, наркоман; как раз в то время он служил в армии, и вот поехали мы с матерью его навестить. Он мне дал ноксиро-на, я его объелся. На обратном пути в автобусе меня растащило (имеется в виду действие наркотика) так, что по приезде в город мать не могла меня разбудить. С грехом пополам она меня выво­локла из автобуса и привела домой, где я тут же рухнул спать. А она нашла у меня в пиджаке ампулы с омнопоном, шприцы, иглы. С ней случалась истерика, она кричала, что не хочет жить, пыталась вешаться в ванной. Потом я это как-то замял, шел в от­каз, говорил, что все это не мое. Ей, по-видимому, не хотелось ве­рить в то, что я наркоман, и она поверила в сказку. И так всю жизнь: она — в подозрении, я — в отказе.

Умные люди из моего наркотского окружения, которые уже отслужили, напутствовали: "Что ни спросят, говори, что все уме­ешь делать, даже если не умеешь". Так я и сделал. Когда нас при­везли в учебку, недалеко от Ленинграда, первым в автобус зашел прапорщик-музыкант и спросил, кто умеет играть на музыкаль­ных инструментах. Половина тут же подняли руки они играли на гитаре. Но и мой "тоненький прутик" был замечен, я сказал, что умею играть на трубе. Он записал мою фамилию. А меня тем временем направили служить в роту командиров танков. И нача­лось — подъемы, отбои, зарядки.

Я получил двустороннее воспаление легких и попал в медсан­часть. Вылечился там, а потом остался ее ремонтировать. В мед­санчасть приходил дирижер и записал меня в оркестр, сообщив, что скоро они летят на Кубу. Куба мне была не нужна, поэтому я сделал себе татуировку. Зря старался, потому что меня и не взя­ли бы, так как я состоял на учете.

И остался я служить в соседнем полку, в основном оркестре. Там я развернул бурную деятельность. Из увольнения я приво­зил анашу, делился ею с сержантами — "входил в доверие". Со временем познакомившись поближе с ребятами из оркестра, которые были призваны из разных концов СССР, я попросил их написать письма родственникам и знакомым с просьбой при­слать таблетки от кашля и снотворные с подробным описанием, какие именно. Взамен я их одел в фирменные шмотки. И стали мне приходить таблеточки "на блюдечке с голубой каемочкой". Потом вообще открылась классная "дыра".

У меня там был друг — барабанщик, большой знаток рок-н-ролла, с которым мы вместе курили анашу; у его лучшего друга жена работала зав. аптекой в одном из городов Сибири. И потек­ли ко мне реки кодеина с ноксироном.

Всю службу в армии я занимался доставанием чего-то на­чальству, за это я получал увольнительные, ездил в город, чтобы купить анаши, продать излишки кодеина, увязать со шмотками. Вот так и прошла служба в армии. Естественно, не афишировал, что употребляю таблетки. Наверное, окружающие это замечали, но я им был удобен тем, что могу что-то достать. Они смотрели на это сквозь пальцы, хотя иногда меня так "рубило" (специфи­ческое действие наркотика, чаще при передозировке, когда кло­нит в сон — Е. И.), что и в строй-то встать не мог. Но я считал, что никто ничего не знает. Был, правда, один случай, который пока­зался мне странным. Зашел я как-то в штаб и встретил там наше­го особиста, и тот меня начал спрашивать, что я тут делаю, как моя фамилия, где я служу. Я "выпал на измену" (впасть в беспо­койство, часто с мыслями о преследовании — Е. И.) и подумал, что, наверное, уже кто-то шлепнул (в данном случае — донес — Е. И.) и надо быть поосторожнее. Как потом выяснилось, обо мне все было прекрасно известно.

Вернувшись из армии, я продолжал тусоваться среди нарко­манов. Еще полгода пользовался старой дырой, ездил к другу-ба­рабанщику в часть за кодеином. Но он сам подсел на эту кани­тель и перестал мне давать наркотики. Через некоторое время мою мать со старшим братом вызвали в КГБ и сказали примерно следующее: "Ваш сын — парень неплохой, но нам известно, что он связан с наркотиками, и для него это может плохо кончиться. Мы хорошо относимся к вашей семье, так что передайте ему, что если он не прекратит, у него будут большие неприятности".

Мой брат всегда был отличником, ленинским стипендиатом, он должен был ездить в загранкомандировки, но из-за меня его карьера накрылась. Естественно, отношения были не из лучших. Мать после посещения КГБ опять устроила истерику. Для нее это было трагедией, для меня — так, очередной скандальчик. Ис­пытывал ли я угрызения совести или еще что-то? Нет, в то время единственным неудобством в жизни был страх, но у меня даже мысли не было завязывать с наркотиками.

После армии я начал встречаться со своей будущей женой, с которой мы были знакомы еще со школьных лет. У меня воз­никла мысль поступить в Торговый институт. А моя будущая жена вселила уверенность, что это получится. Почему именно в Торговый? Это было престижным, мать работала в торговле, и к тому же я всегда стремился к материальному благополучию. Я поступил на нулевой факультет (который в то время называл­ся рабфаком) как отслуживший в армии. Выпускные экзамены на рабфаке засчитывались как вступительные. Так я стал студен­том. Надо сказать, что в то время Торговый институт занимал пер­вое место не только по чемпионам мира в спорте, но и по количе­ству наркоманов. В основном курили анашу; тех, кто употреблял сильные наркотики, было меньше. Я с ними плотно сошелся еще на рабфаке. Это была одна часть моей жизни. С другой стороны, там училось много богатых людей, а я занимался фарцовкой, так что "коммерция" шла хорошо. Все деньги уходили на наркотики. Уже после армии доза у меня сильно выросла. Когда то, что при­вез из армии, кончилось, впервые ощутимо почувствовал ломку. Началось с того, что не мог заснуть, ворочался с боку на бок, ста­ло трудно дышать, пошли перебои в сердце. До меня дошло, что

у меня ломка. Было две мысли: "Надо же, уже ломает..." и "Надо скорее достать кайф".

Когда я учился в институте, речь уже шла не о кайфовой жиз­ни, а о том, чтобы сняться с ломок. Был у меня приятель-нарко­ман, который был плотно завязан на криминал — торговлю нар­котиками; кроме этого, он занимался тем, что "ломал хаты" (грабил квартиры - жарг.).

И почти все мои знакомые были примерно такими же. Ломало уже каждый день, приходилось уходить с занятий, денег от фар­цовки не хватало. Наркоманы говорили: "Денег нет, есть только доза". Стал ездить на Невский, и там уже "кидал" приезжих, то есть, выражаясь человеческим языком, мошенничал. Переступил еще одну черту. Были и другие источники денег. Студенты Торгового института подрабатывали тем, что торговали овощами, арбузами. Я тоже этим занялся, но, в отличие от других, обвешивал, обсчи­тывал, продавал левый товар. В день я тратил на наркотики 300-400 рублей — тогда столько профессора за месяц получали. К то­му времени я знал все слои криминального мира — карманников, домушников, торговцев краденым; вокруг меня остались только наркоманы и преступники. Все старые друзья, которые не упот­ребляли, отошли в сторону. Я всегда находил причину, чтобы с ними не общаться,— обиды и пр. Жил в страхе, что выгонят из института; когда ехал на Невский кидать, боялся, что посадят. Мной уже активно интересовались соответствующие органы.

Я учился на последних курсах, был женат, у меня родился сын. Примерно в это время произошел случай, после которого моя жизнь очень быстро пошла под откос. Мы поехали на Невс­кий кидать, делали это втроем. Мне выпало в этот день идти пер­вому. И мне попалась беременная женщина, которая хотела ку­пить партию джинсов на тысячу рублей. Мы ее кинули на эту тысячу, но главным исполнителем был я. У меня был мощный страх, что Бог покарает, что кидать беременных — это уж совсем беспредел. Мы проторчали эту тысячу, а страхи оправдались. Со всех сторон начались неудачи. Перестало фортить с деньгами, их просто не стало отец заболел раком, с матерью конфликты все учащались. А тут еще за мной пришли домой в 5 утра, посадили в машину и повезли "куда следует". По дороге мне сказали: "Все, дорогой, ты приехал на конечную станцию; в институте отучил­ся". 12 часов меня допрашивали, в основном по поводу моих при­ятелей. Но я твердил, что я сам по себе и дел их я не знаю. Я действительно не шел на более серьезный криминал — грабежи, кра­жи, потому что боялся. Суда так никакого и не было, потому что люди эти были в бегах и их не нашли. И тут мне впервые пришла в голову мысль, что с кайфом пора завязывать. Я полагал, что смогу это сделать. Надеялся, что закончу институт, начнется другая жизнь. Но я и диплом-то еле написал. Мне даже письмен­ные уведомления из института приходили, некогда было — то ломает, то деньги нужны.

После института меня распределили бухгалтером на пред­приятие. Но там был маленький оклад; к тому же мне даром было не надо сидеть среди дамочек в бухгалтерии на рабочей сетке и слушать про их бабские дела. Я себе говорил, что мне нужна бо­лее обеспеченная жизнь, потому что у меня семья, но на самом деле деньги нужны были на наркотики. Дома я вообще бывал редко. Мою семью обеспечивала мать, я денег домой практичес­ки не приносил, а если изредка приносил, то благополучно их по­том забирал.

Я приложил массу усилий и пошел все-таки работать в уни­версам, сначала завотделом. Но быстро "дорос" до директора. Наркотики, естественно, употреблял ежедневно. Была иллюзия, что расту профессионально. Но это быстро кончилось, через два года я опять работал завотделом. Я уже путал свой карман с госу­дарственным, брал деньги где только мог, но их все равно не хва­тало. На хвост сел ОБХСС. У меня созрело решение уйти с этой работы; уже было невмоготу вести двойную жизнь: я был нарко­маном, а мне приходилось еще что-то корчить из себя на работе. Для начала лег в дурдом, чтобы от меня все отстали, в том числе и родственники. Никто об этом в магазине не знал, я просто про­пал. В больнице мне не поставили диагноз наркомания, поставили другой; врача отблагодарили. Однако моей жене врач, который меня принимал в приемном покое, сказал, что это неизлечимо: "Вы не думайте» что наркоманы быстро умирают, некоторые жи­вут долго, так что лучше быстрее разойдитесь". В больнице впер­вые я осознал, что стал наркоманом.

После лечения хотел устроиться простым работягой, и наш "семейный совет" это одобрил, однако, несмотря ни на какие свя­зи, с высшим образованием рабочим не брали. Жена от меня все-таки ушла, забрав сына. Пытался ее остановить, как я теперь понимаю, в основном из-за своих амбиций. Естественно, я про­должал употреблять наркотики.

Несколько месяцев маялся, не мог найти работу. И вот иду как-то по Невскому и читаю объявление: "Требуется завскладом". И стал я заведовать метелками — склад был по инвентарю для дворников. В смысле денег это оказался просто Клондайк. Никто обо мне ничего там не знал. Доза у меня была приличная, тогда уже все время была мысль, что нужно переламываться и завязы­вать. Употребление наркотиков стало несовместимым ни с чем. Однако долго шило в мешке не утаишь. Как-то я поехал на дачу, у меня были там посажены маки, и привез их целую сумку. На ра­боте поставил ее на окно. Случайно, а может быть, и не случайно, она упала, и все маки рассыпались по полу. Так все узнали на ра­боте о моей другой жизни, узнали, но промолчали. Мой внешний вид уже не оставлял сомнений в том, что человек я нездоровый — я сильно похудел, стали выпадать зубы. Два грузчика на складе уже давно меня раскусили, предлагали сняться с ломок эфедро-ном. Некоторое время я шел в отказ: "Ребята, да вы чего, какие ломки?! Вы чего-то напутали". Потом, чувствую, не переломать мне, сошелся с этими ребятками и плотно уселся на эфедрон. Была у меня подруга, наверно, одна из немногих женщин, кото­рые что-то для меня значили в этой жизни; ее тоже приобщил к этому делу, начали мы с ней употреблять марцефаль (эфедрон — жарг.) вместе. Опять открылась классная дырка, эфедрина было — завались. Мы сначала хотели излишки продать, но марцефаль — такая канитель, которой всегда мало. Короче, все проторчали. На­чиналось с эфедроном все красиво — музыка, пластинки, а кончи­лось все как всегда: грязь, раскиданные шприцы, голые стены.

Мне довольно долго удавалось совмещать несколько жизней, теперь осталась только одна — наркотская называется: шел, шел — и дошел. На работу ходить перестал, купил, правда, больничный лист, который мне помог отмазаться от ОБХСС, но с работы все-таки уволили за прогулы. Нигде не работал, изредка делал лени­вые попытки, но не брали даже грузчиком. Был я страшно худой, зубы все выпали. "Капиталы", которые сколотил за время рабо­ты, все спустил, уже стал активно протарчивать мамины вещи. Я всегда был любителем хорошо одеться, а тут мама дала мне пальто за три рубля — тело прикрыть.

Что такое жизнь марцефальщика? С утра уколешься, позани­маешься сексом, через 2-3 часа — опять инъекция и опять секс, и так сутками — не ел, не спал, ни за хлебом, ни за булкой. Однажды я не спал 11 суток. Иногда начнешь летом колоться, через какое-то

время выглянешь в окно — Господи, уже осень! Вот такая жизнь. Потом еще хуже стало — постоянные "измены", что милиция пре­следует, что-то видится, что-то слышится. Так продолжалось лет 5-6. Я уже конкретно понимал, что мне не бросить, и это повергало в ужас. Каждый день я себе говорил: "Надо завязывать", но чувство­вал, что не могу, становилось страшно, и себя успокаивал: "Я буду что-то решать, но не сегодня". Это "не сегодня" длилось годами.

Уже в то время на улице я встретил своего приятеля, с кото­рым в свое время лечились вместе в дурдоме. Он сказал мне, что ничего не употребляет, рассказал, что ходит на собрания Ано­нимных Алкоголиков, долго говорил на эту тему. Я это хорошо запомнил.

А жизнь тем временем становилась все хуже и хуже — со всех сторон обложила милиция, участковый наведывался ежедневно. В то время еще сажали за тунеядство (ст. 209), и участковый взял на себя обязательство нас посадить. Моя подруга в конце концов и села по этой статье, да еще с применением статьи 62, то есть принудительного лечения. Через год она освободилась и присо­единилась опять ко мне. Меня же постоянно вызывали к следо­вателю, забирали на экспертизу. Предупредили, что если в моче трижды обнаружат эфедрон, посадят за употребление наркоти­ков по ст. 224, часть 3. С 209-й статьей я разобрался — удалось устроиться грузчиком в столовую. Но 62-я все еще висела. Решил ее снять официально. Пошел по кооперативам, но там сказали, что их заключения юридической силы не имеют. В одном из ко­оперативов врач мне предложил таблетки, сказав, что если их при­нимать, то эффекта от наркотика не будет. Я их взял, но ни одной не съел. Это к вопросу о честности и желании бросить. И тут вспом­нил про АА. И вместе с другом, который об этом рассказал, и со сво­ей напарницей пошли мы на собрание. На собрании были амери­канцы. Они были такие веселые, все время шутили. С трудом верилось, что они когда-то по-черному пили и употребляли нар­котики. Первое, о чем я там спросил: "А справки вы здесь даете?" Мне, естественно, сказали, что нет. Несмотря на то что первона­чально мой интерес к АА был чисто меркантильным, там понра­вилось сразу. Еще пару раз туда сходили и... забыли. Опять за­крутила наркотская жизнь.

Забрали меня на очередную экспертизу и в третий раз обна­ружили в моче эфедрон; взяли подписку о невыезде. Дальше — хуже. Однажды возвращаюсь домой и на лестничной площадке встречаю своего участкового, сильно пьяного. Он на меня на­ехал, и мы с ним подрались. Мой брат вызвал милицию. Менты приехали, забрали своего, меня не взяли, так как дома был брат. Вернулась моя подруга, я ей все рассказал и предложил валить. Вышли мы на лестницу, слышу — лифт поднимается; мы — на лестницу, а там тоже милиционеры. Забрали меня. Я, конеч­но, бушевал, возмущался, "праведный гнев" так и кипел. Отвезли меня в "аквариум", а поутру переправили в то отделение, где на меня было заведено уголовное дело. Изменили меру пресече­ния на содержание под стражей до суда. Так я попал в тюрьму.

Уже в камере начал писать всякие заявления, исповеди, в ко­торых говорил, что я больной человек, хочу бросить, но не могу, что встал на путь трезвости и хожу в АА. Эти писульки я всем давал читать — следователю, адвокату. Основная цель, конечно, была отмазаться от зоны, но и доля правды в этом тоже имелась. Через три месяца состоялся суд. На суде я все это повторил. Кро­ме того, на суд пришел тот самый приятель, который привел меня в АА, и тоже рассказал об этом Сообществе. Сказал, что давно меня знает, что я начал туда ходить, но это длительный процесс. Суд вынес решение — 2 года исправительно-трудовых работ с удержанием 20 % заработка. Отпустили меня домой. Пришел я домой. Подруга, пока я сидел, вернулась к мужу; стало мне тоскливо, ревность мучила. А тут еще дружки-наркоманы телефон обрывают. И я снова заторчал. Но каждый раз, когда я брал в руки "баян" (шприц — жарг.), я себя ненавидел, но ниче­го не мог с собой сделать. Я продолжал деградировать, хотя вро­де бы дальше уже было некуда.

И тут произошел случай, который окончательно меня доко­нал. Я уже говорил, что жена с сыном давно от меня ушла. Но сын часто навещал бабушку и меня. Иногда так получалось, что он при­езжал, а мне в это время надо было уколоться, и я его под каким-нибудь предлогом выпроваживал на улицу. Я не позволял себе колоться, когда он был дома. И вот приготовили мы как-то с при­ятелем раствор, только собрались вмазаться, в это время — зво­нок в дверь. Пришел сын со своим двоюродным братом. А ждать сил нету. Мы их "мягко принудительно" выставили в другую комнату, а сами "раскумарились" (ввели наркотик — жарг.).

Мне было очень стыдно, я позвал сына и извинился перед ним. Он заплакал, и я тоже заплакал. Все — это был предел, по­следняя черта. Меня стала преследовать мысль о завязке.

После тюрьмы я устроился на завод рабочим по прессовке ре­зины, делали детские игрушки. Вкалывал я много, а зарабатывал шиш. Тяжело было — уже был совсем развалиной, да и непривы­чен к труду. Но уходить боялся — могли посадить. И потихонеч­ку стал я ходить на собрания.

Сначала просто было интересно, что там происходит; народ после группы оставался попить чаю с тортиками. Для меня даже это было в диковинку. Я спокойно пил чай, наверное, только в далеком детстве. Приятно было посидеть, послушать разгово­ры о трезвости, самому поучаствовать. Ходил я на собрания 2-3 раза в неделю. Людям я там особенно не доверял по своей наркотской привычке. Они говорили, что не пьют, а я про себя думал: "Врете! Наверняка втихаря попиваете, просто не признае­тесь". Вообще, больше интересовали те, кто часто срывался; я ис­кал себе оправдания, потому что сам срывался.

Иногда я месяцами не ходил на группу. Помню, как мать уехала летом на дачу. Мы устроили дома притон, все три месяца не выходили из дома, круглые сутки торчали, кайф нам привози­ли прямо домой. Кстати, я тогда, скорее подсознательно, пытал­ся лишиться источника наркотиков, потому что намеренно регу­лярно кидал торговцев.

Моя приятельница опять вернулась ко мне. Я долго ее угова­ривал ходить на собрания. С ней я связывал свои надежды на ка­кую-то другую, нормальную жизнь. С ней вместе ходили на груп­пы и вместе срывались. Иногда бывало так: иду на собрание, подруга под каким-нибудь предлогом остается дома. Возвраща­юсь домой в хорошем настроении, небо в звездах. Мечтаю, что сейчас приду домой, а там меня ждет перловка, даже, может быть, с томатным соусом. Жили мы очень бедно — крупа и кипяток, хо­рошо, если с сахаром. Прихожу, а дома уже все готово — можно колоться. Я злился, но удержаться не мог и срывался. Бывало, и я ее втягивал, бывало, что срывался где-нибудь один с дружками.

Надо сказать, что тогда мне уже было стыдно приходить на собрание после срывов, часто я пытался их скрыть. Мы очень тогда подружились с тем человеком, который привел меня в АА. Он был увлечен этой программой. Работали на одном заводе, так что даже на работе мы иногда устраивали собрания, подтягивали туда работяг-алкоголиков. У меня опять появилась какая-то жизнь, кроме наркотской. Опять я встал перед выбором, как жить. Пытался бросить, но старая жизнь не отпускала.

Примерно в этот период я последний раз лечился в больнице. Торчать дома уже было нельзя — мать болела, поэтому происхо­дило это в притонах. Однажды в срыве я прогулял работу. Де­лать нечего, пошел к наркологу, сказал, что я бывший наркоман, теперь — в запое, никак не могу остановиться. Чтобы было прав­доподобнее, даже выпил. Дали мне направление в наркологичес­кое отделение. Но меня с моими венами быстро вычислили и хо­тели выписать. Я долго умолял, и мне разрешили остаться. Там я тоже всем навяливал про АА. Потом даже группу организова­ли, кстати, человек пять с тех времен продолжают ходить в АА. Но и в больнице исхитрялся срываться — свинья грязи найдет. Максимальный срок трезвости у меня тогда был две недели. Но какие-то изменения все-таки происходили: во-первых, обще­ние в АА помогло не бросить работу; постепенно я стал уже на со­браниях признаваться в срывах, меня уже больше интересовали не те, кто срывался, а те, кто оставался трезвым. Я наконец-то пове­рил им, смотрел на них и думал: "Может быть, я какой-нибудь урод, раз у меня ничего не получается?" Хотелось на них походить.

Был такой случай, который мне помог понять, что такое чест­ность перед самим собой, и, наверное, стать в конце концов трез­вым. Пришел я как-то с работы домой уставший как собака и рух­нул в койку. И тут звонит сын и говорит, что сейчас приедет. Дома — кругом бардак, а мне рукой не пошевелить. Но я все-таки сказал сыну, чтобы он приезжал. И тут конкретно понял — я не хочу этого, я не хочу, чтобы он приходил. Когда честно себе в этом признался — стало легче, помолился и попросил, чтобы Бог дал мне сил. Откуда силы взялись, но я встал и все убрал. Этот слу­чай мне сильно запал в душу, я понял — программа работает!

Еще с большим рвением стал ходить на собрания АА. Я, кста­ти, до сих пор хожу на собрания групп Анонимных Алкоголиков, хотя существует группа Анонимных Наркоманов. Почему? Раньше в АА ходили несколько наркоманов, и созрела идея со­здать группу наркоманов и проводить ее не где-нибудь, а у меня дома. Стали проходить собрания по четвергам. Чем это кончи­лось? То поодиночке срываемся, то хором (за редким исключени­ем). Я понял, что мне лучше ходить в АА. Группа наркоманов со­биралась в другом месте, массовые срывы прекратились, но я туда все равно не ходил. По своей наркотской жизни я усвоил — нар­коман наркомана не любит, потому что подозревает. По крайней мере мне от этой подозрительности избавиться не удалось. Кроме того, алкоголики гораздо лучше приспособлены к жизни. Если ты наркоман — ты вне общества. Я утратил все навыки нор­мального человеческого общения. И там, в АА, я учился этому. Меня приглашали в гости, и я учился говорить на человеческом языке с нормальными людьми. Мне трезвый образ жизни был настолько незнаком, что, когда я не торчал две недели, то задавал себе вопрос: "Что же это такое?" Нет ментов на хвосте, не надо все время врать, есть работа, появилось свободное время, кото­рое не знал куда девать. В нормальной жизни я видел ненормаль­ность. Вот срыв — это понятно и знакомо, а трезвостью я не знал как пользоваться.

Такая жизнь длилась три года - то туда, то сюда. Я измаялся, исстрадался. Крепло желание окончательно завязать. Я знал эту программу, но чисто теоретически, ни о каком духовном росте и речи не было. Приятель, который привел меня в АА, все время говорил, что я просто не хочу завязывать, а хочу торчать. Меня это бесило, но он был прав. У нас как-то зашел разговор о том, что если бы была такая таблетка: принял — и нельзя употреб­лять,- съел бы я ее или нет? И я понял, что нет. Я действительно хотел торчать. И когда я себе в этом признался, как это ни стран­но, началась моя трезвость. Конечно, этому способствовали и дру­гие обстоятельства. Умерла мама, и я понял, что больше никто сопли утирать мне не будет. Печальный парадокс - я любил ее, но ее смерть стала началом для меня новой жизни. Я стал больше смотреть на трезвых людей — они чего-то добивались в жизни, а мои срывы отбрасывали меня назад, мне надоело множить себя на ноль.

И что-то сработало. Точнее, первый шаг. Я понял — я хочу торчать, но мне нельзя - впереди только смерть, а умирать не хо­тел. Но сам бросить не мог. И всем нутром ощутил — мне нужна помощь. И тогда я серьезно занялся работой по программе. У меня появился лозунг " АА - в жизнь". Что это для меня значило? Что помощи нужно искать самому. На блюдечке с голубой каемочкой уже никто ничего не принесет. Группа стала для меня той Выс­шей Силой, о которой говорится во втором шаге.

Я понял, что от старых друзей нужно держаться подальше, нельзя туда соваться - там опасно. До меня наконец-то дошло, что означает лозунг: "Живи одним днем". Я, конечно, и раньше пытался им пользоваться. Это выглядело примерно так: "Я не буду колоться сегодня, я это сделаю завтра". И делал. Не понимал, что смысл этого девиза заключается в том, что завтра утром нужно сказать себе то же самое, и так каждый день.

Я стал задумываться о своих недостатках, которые мешали жить. Для меня всегда ровная спокойная жизнь была непонят­ной. Конечно, в течение этих трех лет я понемногу к ней привы­кал, но все равно оставался человеком, который был подчинен не себе, а окружающим. Например, мог утром встать с твердым намерением убрать квартиру, сходить в магазин и прочее. Но сто­ило только кому-нибудь позвонить и предложить прогуляться и поговорить за трезвость, как тут же все бросал и шел. Потом я об этом жалел, говорил себе: "Дурак, зачем вписался?" Я стал стараться подчинить себя себе самому. Я активно пользовался лозунгами: "Тише едешь — дальше будешь", "Первым делом — главное"; для меня действительно моя трезвость стала самым главным.

Так получилось, что один из членов АА помогал мне делать ремонт в квартире. Он активно пользовался планом на день. Я много об этом слышал от других, но сам план не составлял. А тут на живом примере увидел, как это работает. Я стал писать план на день. Сначала включал в него массу дел, из которых, как правило, не делал и половины. Тогда у меня родилась теория "маленьких дел". Я всегда был фантазером, тем более что нарко­тики этому сильно способствуют. Я строил грандиозные планы и ничего не делал. Теперь понял, что день состоит из маленьких дел: сходить в магазин, приготовить еду, помыть посуду. У меня даже в то время была такая ассоциация: я иду по лесу, по узень­кой тропинке, впереди ничего не видно, а я иду — шаг за шагом, шаг за шагом. Через некоторое время оборачиваюсь назад и вижу уже большую дорогу. Я увидел, что из маленьких дел вырастают большие; большое из ничего не вырастет.

Глядя на других людей, у которых в жизни происходили из­менения, я вспомнил, что у меня высшее образование, что я бух­галтер. Но отдавал себе отчет: сразу работу по специальности мне не найти. Пришла в голову мысль сдать свою квартиру, снять комнату, а на разницу пойти подучиться. Люди в АА меня поддержали.

Как только я стал серьезно работать по программе, начали происходить всякие удивительные и радостные события — мне позвонил сын и предложил пожить вместе с ним, так как мама ушла жить в другое место. Так предоставилась возможность возместить ему, хотя бы в какой-то мере, тот ущерб, который причи­нил. Мы стали жить вместе и живем до сего дня.

Я увидел, что программа работает, я — трезвый, жизнь улуч­шается. У меня появилась эйфория — каждый день ходил на со­брания, в АА появилось несколько друзей-наркоманов, которых я, к счастью, не знал по старой жизни. С ними мы проводили много времени, и не только на собраниях, много творили о трез­вости, о духовном росте. Я стал очень целеустремленным - за­кончил курсы бухгалтеров, появилась хорошая работа. Через два года уже появился более-менее нормальный материальный до­статок, к которому я, как человек меркантильный, всегда стре­мился. Но эйфория до добра не доводит, особенно наркомана. Моя повышающаяся самооценка переросла в самомнение; ума­ление своего я, когда я просил помощи,— в своеволие. Теперь я уже считал себя "большим и правильным", но только потом понял, что в моей целеустремленности и в работе присутствовало большое желание взять реванш за упущенные годы. На группе я уже превратился в крутого — новичков слушать было неинте­ресно, старички были уже не авторитет. Я был таким важным, что даже галстук на груди оттопыривался. На работе я уже думал о том, как бы побольше заработать денег, начал критиковать тех, кто мне помог туда устроиться, замечать их недостатки. И мне это все вышло боком. Контора эта, по не зависящим от меня об­стоятельствам, закрылась. Опять наступили суровые будни. Правда, трезвому всегда найти работу легче. Вскоре пригласили на хорошую ответственную работу по специальности, но через некоторое время я оттуда уволился. Открылась язва желудка, я долго лечился в больнице, а когда вышел, написал заявление по собственному желанию. Эта язва тоже заставила меня о мно­гом задуматься.

Я твердо знаю: если я не иду вперед, духовно не расту, не ра­ботаю по программе, я конкретно иду назад: возвращается мое старое наркотское мышление — всем недоволен, весь в обидах, в суете. Идти вперед очень трудно. Но стоит остановиться, тут же превращаешься в того, кем был раньше, и уже начинаешь себя ловить на мысли: "Я ведь наркоман, торчать нельзя, но выпить ведь можно".

Как я живу сегодня?

15 лет моей жизни составило "детство золотое", 23 года я упо­треблял наркотики, то есть на 23 года я выпал из жизни; трезвости моей — четыре с небольшим года. Несмотря на то что я такой "маленький", кое-что хорошее в жизни произошло. Наладились отношения с братом, с которым мы раньше были врагами. Сейчас стараемся понимать и поддерживать друг друга, но он помогает мне больше, и я очень ему благодарен. Многое делаем вместе; ко­роче, мы стали одной семьей. Живу я, как уже говорил, с сыном. Стараюсь с ним быть честным, ввожу его в курс, что я делаю и че­го хочу. Но у него — свой характер и свои интересы, которые да­леко не всегда совпадают с моими. Мне приходится учиться быть терпимым. Иногда ругаемся, но я рад, что живем вместе.

Работаю я бухгалтером на двух работах, все гоняюсь за день­гами. Постоянно присутствует страх, что останусь без денег, без работы. Часто впадаю в суету. Чувствую, что опять нужно начинать писать план на день и чаще ходить на собрания АА. Бог все время мне дает шансы стать лучше. Недавно я, например, ездил в Польшу, в реабилитационный центр, делал там четвер­тый шаг, там же, в Польше, до этого я закончил курсы лекторов, теперь могу читать лекции по программе; мне предлагают работу в реабилитационном центре, который сейчас создается. Но чаще просто отмахиваюсь от этих шансов — некогда, работать надо. Я знаю по себе, что духовный рост — вещь трудная и долгая. Люди - не блины на сковородке: вчера был плохим, сегодня стал хорошим; но идти вперед необходимо.

Я осознаю, что буду болеть всю оставшуюся жизнь. Но самое главное, что, как бы тяжело мне ни было, у меня никогда не про­падает надежда. Это — мой опыт, он может быть положительным или отрицательным, но он - мой. Чем больше у меня будет не­приятностей, тем мне полезней. Я ведь такой человек: пока жаре­ный петух в темя не клюнет — не почешусь.

Сейчас в моей жизни происходит очередной этап: с одной стороны, у меня есть желание заработать побольше денег, свя­занное с суетой и прочими вещами, которые мне, как наркома­ну, вредны и опасны, с другой — шансы стать лучше, дальше ме­няться. И я это хорошо осознаю. Опять, в очередной раз, стою перед выбором. Но на этот раз я точно знаю, что мне нужно выбрать, чтобы не вернуться назад, откуда с таким трудом вы­шел и куда больше не хочу."